Я тебя придумала - Анна Шнайдер

разберётся сам.

— Да, — я кивнула. — И я понять не могу, почему он это сказал.

— Потому что Эдигор — настоящий император.

Глядя на удивительно-ласковую улыбку Хранителя, я вдруг подумала, что он, возможно, сам того не зная, стал для Эдигора — и для Игоря заодно — тем, о ком муж всегда мечтал. Отцом.

— Зачем ты принесла с собой рукопись? — спросил Вейн, косясь на стопку бумаги, которую я оставила на столе.

— Ну… — я смущённо улыбнулась. — Есть кое-что, чего я совсем не понимаю. Там, в своём мире, я написала книгу о Милли, но потом, когда я перенеслась сюда, события изменились, причём изменились кардинально. Не из-за меня, а сами по себе. Знаешь, когда я наконец вспомнила, что взяла рукопись с собой, то ожидала, что там всё уже переписалось… ну, как по волшебству. Но нет — каждое слово на месте. И я не понимаю, Вейн. Я же демиург. Наверное, как я написала, так и должно случиться? Но если это правда, то почему тогда события изменились?

Хранитель улыбался. Он совершенно точно знал ответы на все эти вопросы, и я так хотела, чтобы он мне объяснил!

— Пойдём, — наконец, сказал Вейн, увлекая меня за собой, к столу, взял рукопись в руки и положил ладонь на титульный лист.

— Каждый Творец, Линн — а их, на самом деле, не бесконечное множество — создаёт миры силой собственной веры. Но никакой демиург, и я уже упоминал об этом, не может знать о своём мире абсолютно всё. Особенно то, что касается судеб. Ты в воображении видишь всего лишь один из вариантов развития событий, но ведь это книга, а не жизнь, а в жизни свободу воли ещё никто не отменял. Даже ты со своей силой не можешь ничего изменить, и если твой герой решит поступить иначе, он сделает так, как посчитает нужным. Возможно, ты не захочешь писать об этом, сочтёшь неправильным и ломающим сюжет, но так может случиться. Демиург создаёт мир, но не может влиять на судьбы живущих там существ.

— А кто может?

— Бог. Но делает это очень редко.

Я задумалась.

— А если я захочу изменить чью-то судьбу, я ведь смогу это сделать? Только окажусь в Ничто.

— Верно, — кивнул Вейн, посмотрев на меня с некоторым беспокойством во взгляде. Конечно, он понял, что я подумала о Ленни.

— А если сжечь рукопись? — спросила я с интересом. — Что тогда будет?

Хранитель, ухмыльнувшись, пошевелил пальцами, и я даже охнуть не успела, как моя книжка — с таким трудом написанная, между прочим! — сгорела в ярком пламени.

— Э-э-э…

Тут Вейн дунул на поверхность стола — и рукопись появилась там же, в целости и сохранности, даже края бумаги не были обожжены.

— Рукописи не горят, да? — хмыкнула я. — Вот только я никогда не понимала, почему.

— Потому что всё имеет значение, Линн. Каждое слово, сказанное, записанное, и даже просто подуманное. Ничто не забывается. Неважно, как давно это было — сто веков назад или вчера, ведь там, откуда мы все вышли, нет ни времени, ни пространства. Понять это человеческим разумом невозможно, поэтому нужно просто принять.

— Но если всё имеет значение, тогда почему в реальности события изменились? Или есть несколько реальностей? Одна в книге, другая в жизни, третья ещё где-нибудь, например, в зеркале.

Вейн рассмеялся.

— Ты всё-таки неисправимая фантазёрка, Линн. Книга — это книга, жизнь — это жизнь, а в зеркале — всего лишь отражение. В случае с твоей рукописью всё вышло иначе просто потому, что так захотели Милли и Робиар.

— И всё? — я охнула.

— А разве этого мало? — глаза Хранителя иронично сверкнули. — По воле даже одной личности может случиться очень много всего. Возьми, например, Интамара. Один император, изменивший судьбу всего Эрамира просто потому, что он хотел этого больше всего на свете. Он мечтал о мире и спокойствии, и сделал всё, чтобы добиться цели.

— Ты знал его? Я имею в виду Интамара.

— Да, — Вейн кивнул. — Из всех Альтерров он был самой выдающейся личностью, не считая, конечно, нынешнего императора. — Немного помолчав, Хранитель добавил: — Интамар был моим лучшим другом, Линн. Я очень любил его. Наверное, почти так же сильно, как я люблю Эдигора.

Я смотрела на Вейна во все глаза, не зная, что нужно сказать. Я ощущала его сейчас, как себя, я чувствовала, как сильно он скучает по давно умершему другу и как гордится своим воспитанником.

— Я всё забуду, да? — вырвалось у меня вдруг. — Неважно, выживу я в итоге после возвращения или нет — я всё забуду. Тебя и Ленни…

Хранитель, вздохнув, шагнул ко мне, и я не успела опомниться, как оказалась в его объятиях. Они по-прежнему успокаивали меня — лучше, чем что-либо другое.

— Знаешь, я долгое время воспринимал весь свой план только как испытание для тебя одной. Но теперь я понимаю, что ошибался. Это испытание и для меня тоже.

Я задрожала, когда Вейн прижался горячими губами к моей щеке. Мне показалось, что я растворяюсь в Хранителе, впитываюсь в него, как вода в губку, меня больше не существует — есть только он, живущий уже много сотен лет с этим чувством, сводящим с ума. Вынужденный быть рядом с женщиной, которую любишь, но к которой не имеешь возможности прикоснуться. И вот теперь — она здесь, рядом, ты можешь обнять её, поцеловать, прижать к себе. А потом отпустить — навсегда, и она всё забудет, но ты — нет… Ты не забудешь.

Где я? Кто я? Господи…

Больно, жарко, невыносимо.

— Линн!

Что это? Кто говорит?

Чьи-то руки подхватили моё напряжённое тело, обняли крепко-крепко, чьи-то губы прижались к моим губам…

И всё прошло. Отхлынуло…

Я — Линн. Вспомнила…

— Прости меня,