На полпути в ад - Джон Коллиер

грязным и грубым словом, что казалось почти невероятным, чтобы такая милая девушка, как Кэролайн, могла произнести подобное.

Когда Алан вернулся домой, она не спросила его, где он был, но обрушила на него водопады нежности, конечно же, чувствуя себя при этом так, словно чудовищно предала его, собираясь бросить и сбежать в край вечной весны, куда он за ней никогда не смог бы последовать.

Этот настрой не угасал последующие несколько недель и должен был бы сопровождаться столь же покаянной нежностью со стороны Алана, но жизнь не всегда складывается так, как следует. Увы, единственным неудобством, которое он испытал из-за собственного тайного происшествия с пузырьком, была мысль о том, что он женат на стареющей женщине, отчего мужчины чувствуют себя альфонсами.

Так вот, время, которое и было первопричиной всех этих напастей, шло своим чередом, и Кэролайн с Аланом, оба уверенные в своей неувядающей молодости, словно сквозь увеличительное стекло видели друг в друге все больше и больше прогрессирующих признаков увядания. Алан начал чувствовать себя жестоко обиженным. Ему казалось, что Кэролайн, по крайней мере, следовало обзавестись младшей сестрой. Однажды вечером он заехал к ней в театр и обнаружил, что в каком-то смысле так оно и есть.

Вскоре после этого Алан снова стал выигрывать матчи с тем же достойным счетом, что и раньше. Все специалисты отмечали, что он вернул себе былой задор и агрессивность, и с уверенностью ожидали, что на следующий год он снова выиграет чемпионат страны.

Все это время Хамфри, приученный подолгу ждать результатов каждого эксперимента, терпеливо ждал. Можно было бы спросить, откуда он знал, что они оба выпьют снадобье. Ответ состоит в том, что ему было совершенно все равно, выпьют ли его оба или кто-то один, а то и вовсе никто. Он придерживался мнения, что крепкий брак переживет пузырек, а плохой рухнет под его тяжестью, как бы ни разыгрались события.

Однажды очень поздно вечером в его квартире три или четыре раза торопливо прозвенел дверной звонок. Он вздернул брови и поспешил открывать. За дверью стояла Кэролайн. Ее шляпка, волосы, платье и все остальное выглядели как обычно, однако вид у нее был такой, будто она всю дорогу бежала. Хамфри криво улыбнулся и молча проводил ее в гостиную, где она села, потом встала, потом побродила туда-сюда и, наконец, повернулась к нему.

– Я ушла от Алана, – сказала она.

– Такое случается, – заметил Хамфри.

– Это все ты виноват, – проговорила она. – Пожалуй, не совсем ты, но все дело в жутком снадобье, что ты нам дал. Хамфри, ты даже представить себе не можешь, какая я низкая и подлая дрянь, лицемерка и изменница.

– Сильно сомневаюсь, – ответил Хамфри. – Похоже, это означает, что ты выпила снадобье.

– Да, втайне от него.

– И что он сказал, когда ты ему все рассказала?

– Я ничего ему не рассказала, Хамфри. Не посмела. Нет. Я налила туда воды, добавила хинин и…

– Скажи, а зачем хинин?

– Чтобы вкус был такой же горький.

– Понятно. Дальше.

– Ой, потом мне было так плохо. Не могу передать, как ужасно я себя чувствовала. Я пыталась, изо всех сил пыталась любить его сильнее, чем прежде, чтобы как-то компенсировать. Но такое скомпенсировать нельзя. К тому же…

– Да?

– О, все пошло прахом, везде и всюду. Должно быть, я начала пристально его разглядывать… нельзя воздержаться, чтобы не разглядывать того, кто стареет у тебя на глазах. А когда на него смотришь, то видишь всякие нехорошие вещи. И я знаю, что он это почувствовал, потому что в последнее время стал вести себя как-то суховато. Но виновата я, потому что больше не люблю его. Может, никогда и не любила.

Тут она заплакала, что свидетельствовало о весьма уместном раскаянии.

– Только не говори мне, – произнес Хамфри, – что ты не хочешь вечно оставаться молодой.

– Нет, если я не смогу никого любить по-настоящему.

– Но ведь у тебя всегда есть ты сама.

– Жестоко так говорить. Жестоко, даже если это правда.

– Это одинокая дорожка, – заметил Хамфри. – Но такова цена, которую придется заплатить за прикосновение к бессмертию. Тебе, мне и, конечно же, старине Винглебергу. Мы суть животные нового биологического вида. Есть мы… – Он очертил рукой небольшой кружок вокруг них двоих. – И есть весь остальной мир.

Они долго сидели молча, одни в этом воображаемом круге. Ощущение было не то чтобы неприятное.

– Конечно, – добавил Хамфри, – когда-то я думал, что нас отделяет от всех остальных людей совсем другая причина.

– Ах, если бы… О, какая же я никчемная! Я подвела тебя. А теперь и его тоже.

– Первое было ошибкой. Ее можно исправить.

– Но второе – нельзя. Мы не сможем жить с этим грузом.

– Да, верно. Но ты говоришь, у эликсира был горький вкус? Тут-то ошибки нет, полагаю?

– Нет-нет, очень горький.

– Понимаешь, это обстоятельство все меняет. Я-то ведь добавил в воду лишь обычную соль.

Недуг Анджелы Брэдшо[84]

Одна юная дама, дочь отставного полковника, жившая с родителями в одном из самых аристократических пригородов Лондона, была помолвлена с поверенным, мистером Агнецом Факсфером, который с каждым годом зарабатывал все больше и больше. Звали эту юную даму Анджела Брэдшо; у нее был скотчтерьер, ходила она в зеленом свитере, а когда в моду вошли босоножки, она, как и все, стала носить босоножки. Агнец Факсфер также мало чем отличался от своих сверстников, и молодые люди вели размеренную и беззаботную жизнь.

Но одним пасмурным сентябрьским днем с нашей юной дамой стало твориться что-то неладное. Не говоря худого слова, она подожгла шторы в гостиной, а когда ее попытались урезонить, принялась топать ногами, кусаться и сквернословить.

Родители, разумеется, решили, что девушка лишилась рассудка, и ужасно расстроились; жених же был просто безутешен. Однако знаменитый психиатр, за которым немедленно послали, нашел Анджелу в здравом уме; обычные в этом случае тесты, которым была подвергнута больная, симптомов умопомешательства не выявили.

Когда же обследование подошло к концу, Анджела внезапно разразилась грубым смехом и, обозвав почтенного эскулапа старым ослом, заявила ему, что он не придал значения двум-трем весьма существенным симптомам. Симптомы эти были столь туманны и противоречивы, что юная девица, абсолютно не сведущая ни в психоанализе, ни в жизни, знать их при всем желании не могла.

Потрясенный до глубины души, психиатр, однако, вынужден был признать, что, хотя знания Анджелы свидетельствуют о серьезных нарушениях в ее психике, а слова, с которыми она к нему обратилась, – о невоспитанности и дурном вкусе, отправить ее в сумасшедший дом лишь на