Земля зеленая - Андрей Упит

На санках сидеть было действительно неудобно, но Анне казалось, что ее посадили в сани самого священника, под медвежью полость. Сразу перестало колоть под лопатками, ноги понемногу согревались, только тяжесть тела еще ощущалась в каждой жилке. Лошаденка шагала не спеша, чувствуя под снегом неровности и скользкие места, где нужно ступать осторожно. Цинис обернулся и для большей уверенности крикнул, правильно ли он угадал, что Анна идет в Лейниеки? Она ответила односложно, не хотелось шевелить губами — совсем замерзли, даже не узнавала своего голоса… Лейниек понял, покачал головой и вздохнул.

Когда проезжали мимо барского дома в Айзлакстском имении, там во всех окнах верхнего этажа горел свет, казалось, что оттуда сквозь метель струится тепло. Около плетня яблоневого сада намело высокие волнистые сугробы. Анне чудилось, что ее качает на глубоких ухабах. В открытом поле метель снова так закружила, что пришлось закрыть глаза, — лошадь сама находила дорогу. Ветер нестерпимо колол лицо ледяными иглами. В Сайгалах люди с фонарями шли из хлева. Лохматая собака спокойно наблюдала за проезжавшими. Собаки не лают только на самых близких соседей, значит где-то недалеко Лейниеки, по ничего не видно, даже лошадь расплывалась темным пятном.

Спустились в узкую крутую ложбину, — летом, вероятно, она была еще глубже. Цинис крикнул Анне, чтобы хорошенько уперлась ногами в передок саней, а то еще вывалится. Сани то взлетали вверх, то падали вниз, — ехали как по ступенькам.

Повеяло хорошо знакомым, острым на морозном воздухе запахом дыма. Где-то низко, казалось — у самой земли, мелькнул огонек. Подъехали к риге и остановились. Цинис помог Анне сойти и поддержал ее, она пошатнулась, — ноги онемели.

— Беги в дом, в тепло, — торопил он. — Собачья погода оттепели не будет дня два. Хорошо, что завтра никуда не надо ехать… Ах, да! Ведь там тебя не знают. Я пойду вперед.

Он пошел, загораживая собой свет, переговариваясь с лохматым Пенсом, который вырвался откуда-то из крутящегося снежного вихря. Собачонка подошла и деловито обнюхала чужую, встала на задние лапы и проверила, что спрятано под шалью. Кажется, и там не обнаружила ничего подозрительного. Уселась в сторонке, точно так же, как тогда Лач в Бривинях, — дала понять, что не будет возражать, если приезжая зайдет в дом.

Замерзшее, совсем белое окошко осветилось над мерцающим, дымящимся сугробом. Домишко, до смешного низенький, стоял наискось к ветру, угол крыши козырьком свисал почти до самого снега. Нажимая щеколду, Анна прислушалась, как звякнет: у нее уже давно такая примета — по звуку щеколды угадывать, хорошо ли примут в чужом доме. Звякнуло мягко, приятно. Она открыла дверь и вошла в большую комнату, в ней только задняя стена была без окошек. Лейниециене выглядела значительно моложе своего мужа, подвижная и болтливая. Сама пошла гостье навстречу.

— Ну, ребенка, должно быть, совсем заморозила, — журила она, выговаривая слова по-айзлакстски протяжно и певуче, что так высмеивали дивайцы. — Дай мне этого пискуна и снимай шаль, чтобы тепло скорее до костей добралось. Сумасшедшая ты баба! Пешком такую даль! Удивительно, как это вы оба не остались лежать в каком-нибудь сугробе. Ну и отец у тебя, — разве у лошади ноги отвалились бы?

Но тут же осеклась: кто знает, какие у Анны отношения с домашними. Положила ребенка на свою кровать и распеленала. «Ну конечно, сухих пеленок не захватила, — эти ветреницы всегда подумают сперва о себе, потом уж о ребенке». К счастью, в сундуке сохранилась пара стареньких, простиранных, но очень мягких льняных рубашек, — их можно разорвать и обойтись на время, пока старик не съездит за ее вещами.

Кроме них, в Лейниеках никто не обитал. Жена пожилого батрака Апалиса жила тут же на горе, в Григулах, он по вечерам уходил к ней. Через десять минут Анна уже знала все необходимое о жизни и работе в Лейниеках. Ее почти не расспрашивали. Это были добрые, чуткие люди; они, очевидно, понимали, что все пережитое для Анны еще не зажившая рана, к которой нельзя прикоснуться.

Ноги и руки отогрелись, пальцы немного пыли, по это была почти приятная, затихающая боль. Щеки Анны горели. Лейниециене посмотрела на нее ласково и покачала головой.

— Да, ты очень красивая девушка, у нас среди айзлакстцев такой не найдется.

Щеки Анны запылали еще ярче, но хозяйка опомнилась и замяла разговор. Что, вкусна ли ее ячменная, молоком забеленная похлебка? На берегах Даугавы растет сочная, хорошая трава, поэтому сливки гуще и молоко слаще, чем с лесных пастбищ. Но вообще она может только сожалеть, что вышла замуж за этого толстого и тихого дивайца, который ест за двоих, но хозяин плохой, никак не может разжиться. Разве ей плохо жилось бы тут же, на горе, за Яном из Григулов? На хозяйской половине у него три комнаты, в этом году он с обоими сыновьями возил бревна на постройку новой клети…

Цинис отрезал третий ломоть хлеба, он соглашался со всем, что говорила хозяйка. За Григулом жить ей было бы лучше. Григулы Ян выкупил в собственность, но Лейниеки барыня не продала. Здесь, на перекатах Даугавы, можно ловить лососей, и она требовала, чтобы половину ренты платили лососиной. Земли мало, да и та плохая, склон к берегу такой крутой, что боронить можно только наискось поля. Толковый хозяин мог бы и здесь что-нибудь выжать, — горох вырастает такой, что даже билстинцы покупать приезжают. Но он не умеет, тут уж ничего не поделаешь, каков был, таким и останется…

Кровать можно достать только завтра. Внесли сенник, набитый мягкой овсяной соломой, хозяйка вынула из сундука свежую простыню, пахнувшую тмином и домашним мылом. Для ребенка тут же, рядом, расстелили шубу Лейниека и старую ватную кофту хозяйки. После длинного морозного пути Марта спала так сладко, будто в родном доме. Котенок спрыгнул с лежанки, осторожно перелез через диковинного спящего человечка, обнюхал личико и высунувшуюся из пеленок ручку и свернулся в комочек рядом с головой Марты. Убирая со стола, хозяйка строго погрозила ему ложкой:

— Веди себя смирно, чтобы мне не разбудил ребенка! А то задам!

Некоторое время муж и жена сидели за столом возле маленькой лампы, разговаривая вполголоса, чтобы гостья могла заснуть. Лейниек ездил с подводой по наряду от волости возить бревна на починку моста. Лейниециене обругала его за то, что он мучился с толстыми комлями, когда другие, помоложе, накладывали одни верхушки. Но Лейниек совсем не в обиде: ведь он последним приехал в лес, нельзя требовать, чтобы ему оставили бревна полегче. До метели дорога была легкая, лошаденка даже не взмокла.

Анна не заснула и позднее, когда, потушив лампу, они шептались в кровати. Усталость страшная, тело словно свинцом налито. В этой теплой комнате надвинулось, как облако, ощущение всего пережитого и выстраданного. Словно на нее одну навалились несправедливость и горечь, какие только были на всем белом свете. Казалось, что прошла от Силагайлей весь занесенный снегом мир и теперь находится на краю земли.

— Ах! — довольно громко воскликнула Лейниециене. — Снизу дверь закрывается неплотно, на ребенка холодом тянет. Возьми мою старую шубу и заложи щель.

— Да, надо заложить, — ответил Лейниек и встал с постели.

Было слышно, как он, пыхтя, опустился на колени и долго возился около порога. Когда вернулся, хозяйка уже спала, — ровно и глубоко дышала, причмокивая губами. Через минуту и он засопел тяжело и громко, как все толстые, сытые люди.

За окнами ветер налетал со свистом, резкими порывами, отчего в комнате казалось еще тише и теплее.

На печи, сменяясь, трещали два сверчка. Чуть слышно мурлыкал котенок. Анна закрыла рукою рот и заплакала крупными-крупными слезами, как никогда еще в жизни не плакала.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Весной и летом следующего года в Дивайской волости произошли большие перемены.

Последние шесть хозяев выкупили землю, и самым последним — старый Озолинь. Его сын, наконец, объявился и привел в изумление всех дивайцев своим изящным черным костюмом, блестящими пуговицами и золотым якорем на фуражке. Две недели, чванясь и кичась, проболтался он в родных краях и снова уехал. Второй штурман на корабле компании Зеберг [59]опять отправился в дальнее плавание, оставив своих земляков в недоумении и глубоком раздумье: как это могло получиться, что шалопай, хозяйский сынок вдруг превратился в такого важного и зажиточного господина? На местных девиц он даже не посмотрел, табак не набивал в трубку, а закладывал за щеку и сплевывал точно из шприца, через всю комнату, у него была бутылка с таким напитком, запах которого еще долго носился по двору Озолиней. Сколько денег оставил он отцу, конечно никто не знал, но именно поэтому называли самые баснословные суммы. Все же старик дом выкупил и ужасно сожалел, что домишко Лауски вместе с сорока пурвиетами земли сдал в аренду Бите-Известке. Что сдал в аренду — это еще куда ни шло, — не надо было сдавать сразу на восемь лет. Но делать нечего. Бите и его зять Бауман не из таких, кто пошел бы на уступки. У них — написанный Саулитом и заверенный двумя свидетелями договор. Бите хлопал рукой по карману и хвастался, что дойдет до самого Петербурга и до сената, пока эта старая обезьяна не разорится со всеми его тысячами, полученными от сына. Бауман же спьяна однажды проговорился, что подкупил за два стакана грога Эдуарда Берзиня и Рейнъянкиня: в случае чего они разукрасят Озолиня синяками, пусть только встретится в глухом месте — на Вайнельском болоте или в кустарнике на пастбище карлсонских Заренов. Но к таким мерам прибегать не пришлось, старый Озолинь даже и не думал всерьез оспаривать договора, только тяжело вздыхал, что впустил в домишко Лауски этакую цыганскую банду.