Земля зеленая - Андрей Упит

День не особенно морозный, но дул северный ветер. Как только вышла из лесу, стало пощипывать щеки. За Кепинями свернула к Леяссмелтенам, потом мимо Крастов перешла мост через Браслу и повернула к станции. Рытвины замело рыхлым снегом, местами дорогу пересекали небольшие сугробы. Но все это пустяки, — ворота в жизнь распахнулись, ветер дул в спину, щеки уже не щипало, идти было легко. Дошла до станции, не чувствуя ноши, голова была бездумная, ничто не тревожило, будто шла к верной цели.

Переезд был открыт. Кугениек сидел в будке, она счастливо избежала гневного окрика и злых взглядов. Стали попадаться встречные на подводах и пешие, но Анна низко спустила на глаза платок, — нельзя было узнать, что это за нищенка вышла на дорогу с маленьким ребенком в зимнюю пору. Все же бросало в жар, когда встречные поворачивали в ее сторону головы, откидывая поднятые меховые воротники, и смотрели с таким любопытством, что, казалось, взгляды жалили даже через платок.

На церковной дороге было пусто, по зато она плохо укатана, местами заметена довольно глубокими сугробами. У пригорка, за Колокольной речкой, ложбина завалена снегом. И это не был чистый, только что выпавший снег, — ветер нанес его с полей, перемешал с песком и пылью, сорванными с голых Даугавских холмов, — снег слежался желтоватым неровным пластом, на котором черными провалами зияли глубокие следы редких прохожих. Ноги вязли, вокруг них взвивался снег и холодил голые колени, но спина вся взмокла.

Когда она взобралась на гору, сразу почувствовала сильную усталость. Ноша под шалью стала тяжелой, заныли плечи; руки, державшие маленькую Марту, мерзли даже в варежках старой бабушки. Темнело, порошил снежок; Курземские леса за Даугавой на глазах затягивало пеленой. Вместе с усталостью вся тяжесть тела будто легла на опустошенное сердце. Она только смутно представляла, куда надо идти, но знала, что это очень далеко.

На подъеме Почтовой горки ее чуть не задавили. Сугробы здесь попадались чаще и казались глубже; через каждые десять шагов она останавливалась перевести дух. Она уже не шагала, а брела, шатаясь из стороны в сторону, не зная, держаться ли еще дороги или нет. Вдруг за спиной кто-то сердито и громко крикнул: «Хоп! Хоп!» Даже через платок она расслышала частый топот лошадиных копыт, отскочила в сторону и завязла по пояс в занесенной снегом яме.

Это ехал кучер Калнынь — вез со станции Арпа. И кучера и седока запорошило снегом. Сани покрыты полостью из медвежьей шкуры с зеленым суконным верхом. Ноздри и пушистая шерсть в ушах лошади покрыты белым инеем. Резвый конь не сбавил шага и на подъеме, словно торопился скорее вымахнуть в гору, на твердую дорогу, — крепкими ногами сердито месил сугробы, раскидывая во все стороны снежные комья. Анну совсем засыпало, ком попал ей прямо в лицо, на время глаза залепило.

— Не спи, если по дороге шляешься! — крикнул Калнынь, хлестнув кнутом по снегу, должно быть приняв ее за старуху из богадельни.

Священник тоже хотел повернуть голову и посмотреть, но это не так-то просто. Из-под бобровой шапки и такого же воротника мелькнуло темно-красное лицо с заиндевевшей бородой и суровыми глазами. И он, кажется, не узнал Анну. Сани покачнулись, и Арпу пришлось ухватиться за облучок, чтобы удержать равновесие.

На горе Анна почувствовала, — начинают мерзнуть ноги. Сумасшедшая! Ведь у колодца облилась водой и не сменила чулки. Принялся пищать ребенок. Смеркалось, снег падал гуще, теперь уже не разобрать, с какой стороны дует ветер, — взвихривало, залепляло лицо, приходилось закрывать глаза, но тогда смерзались ресницы. Ноша становилась все тяжелее. Ребенок не умолкал, словно испугался сердитого проезжего и не мог успокоиться.

«Несчастное создание, уж лежало бы тихо, чтобы никто не знал о твоем существовании…» Она сжала его руками так крепко, что из-под шали донесся только слабый писк.

На крутом берегу Даугавы, у церковной корчмы, она опомнилась, — руки совсем зашлись и уже не чувствовали, как крепко сжимают. «Безумная! Так можно задушить ребенка…» Она чуточку приоткрыла шаль. Под обрывом, в долине Даугавы, бурлил белый водоворот. Казалось, что метель неслась снизу, и потому так больно били в лицо колючие струи. Пришло на ум, — могла бы зайти в корчму погреться и перепеленать ребенка, но поняла, что это невозможно. Окна обледенели, все длинное каменное здание покрылось инеем, будто вымерзло, — кто-нибудь встретится, начнет расспрашивать, откуда она, куда идет… Младенец снова заплакал. Она почти бегом пробежала мимо корчмы, смотря прямо на обрыв Даугавы, навстречу ветру.

Церковь с белыми незрячими окнами под овальными сводами осталась на высоком берегу. Дальше, в Айзлакстской волости, Анна никогда не бывала. Большак терялся в непроглядно сером, нескончаемом вихре. Ныла спина, под ложечкой непрестанно кололо, прерывалось дыхание. Ноша стала нестерпимо тяжелой, хотелось положить ее на сугроб, чтобы хоть немного отдохнули руки и можно было протереть слипшиеся глаза. У каменного столба как будто надо свернуть к Айзлакстскому имению — но где этот столб и не стемнеет ли, прежде чем она увидит его?

Она опять услышала, что позади кто-то едет. Анна отступила в сугроб. Ездок бранился и погонял лошадь, чтобы рысью проехать мимо. Вот и проехал. Развалился в санях, вытянул закутанные ноги, спрятав голову в воротник шубы, чтобы не смотреть на путника, — вдруг попросит придержать коня и подвезти! Спустя минуту подвода пропала в метели, словно ее и не было.

От церкви до дороги в имение — только две версты. Анне казалось, что она прошла десять, двадцать, может быть и больше. Разве могла она сосчитать? Ноги еле двигались, ее шатало, она не знала, по дороге идет или сбилась и бредет по снежному полю. Где-то левее, словно бы на высокой горе, блеснул красный огонек, потух и сверкнул снова. Возможно — показалось только, уже не верила глазам.

И вдруг тут же, чуть впереди, в пяти шагах от нее вырос темный каменный столб с пышной снежной шапкой. Да, направо, под острым углом сворачивает с большака дорога. Без размышлений Анна ступила на нее, словно путь этот давно был знаком. Нет, ничего она не знала, ничего не думала и не хотела думать, только чувствовала свое тело как одну сплошную болячку. Не соображала даже, держит ли еще в руках ребенка, или он выпал из шали. Казалось, если бы упал на сугроб, она, равнодушно перешагнув, пошла бы дальше. Нет! Никуда бы не пошла, легла бы рядом и осталась на снегу. Спать и, может быть, еще глоточек воды, — больше ничего не хотелось.

Начался крутой спуск, внизу темнел волнистый кустарник. Когда она сошла вниз, метель внезапно стихла, ветер шумел где-то далеко позади. Занесенные снегом верхушки кустов торчали, как щетина разлегшегося борова. В сознании неясно всплыло — здесь были старые, заброшенные ямы, из которых брали глину для Айзлакстского кирпичного завода, — жуткое место, летом в густых зарослях сын кирпичника скрывал краденых лошадей. После дикого шума и визга метели было необычайно тихо, как на кладбище. Анне казалось, что ей уже не выбраться из этих ям. Готов был вырваться отчаянный крик.

Но в этот миг что-то толкнуло ее в спину, она обернулась. Стоит небольшая лохматая лошаденка, гнедая или рыжая — не разберешь, вся покрыта инеем, скорее всего чалая. Большие уши насторожены, — что это за человек шатается в такую пору посреди дороги, из-за него пришлось остановиться. Низкая дуга легла почти на спину, к дровням привязаны санки с поднятыми вверх оглоблями. Ездок, перегнувшись, смотрел на нее. Это сам Цинис из Лейниеков, Анна его немного знала, — диваец, только жена его из айзлакстцев. Она была так измучена, даже не почувствовала ни удивления, ни радости оттого, что тот, кого она искала, неожиданно оказался перед ней. Должно быть, и Цинис где-то встречал Анну, возможно слышал о ее судьбе и теперь догадался, что идет именно в Лейниеки. По крайней мере ни о чем не стал спрашивать.

— Садись на санки, — сказал он. — Сидеть не особенно удобно, мешка у меня с собой нет, но делать нечего. Э, да тебя всю занесло! — Заметив, что она стоит чуть живая, едва не падает, быстро слез, чтобы поддержать. — Ты совсем как загнанная лошадь! Нет, каков Осис! Разве не мог запрячь коня и привезти тебя?

Для Анны это слишком длинный разговор, чтобы начинать его. Лейниек посадил ее на санки, принес с дровней дерюгу, которой на стоянке прикрывал лошадь, закутал страдалице ноги. Он был довольно толстый и, нагибаясь, сильно пыхтел.

— Узелок свой положи на колени, тогда будет легче держать, — учил он. — И садись боком. Уже недалеко, но у берегов Даугавы всегда сильно дует.

На санках сидеть было действительно неудобно, но Анне казалось, что ее посадили в сани самого священника, под медвежью полость. Сразу перестало колоть под лопатками, ноги понемногу согревались, только тяжесть тела еще ощущалась в каждой жилке. Лошаденка шагала не спеша, чувствуя под снегом неровности и скользкие места, где нужно ступать осторожно. Цинис обернулся и для большей уверенности крикнул, правильно ли он угадал, что Анна идет в Лейниеки? Она ответила односложно, не хотелось шевелить губами — совсем замерзли, даже не узнавала своего голоса… Лейниек понял, покачал головой и вздохнул.