Земля зеленая - Андрей Упит

Однажды она вытащила из-под кровати большую корзину. На самом дне ее был спрятан клубок белых ниток, тщательно завернутый от сверчков в тряпки; лежал он там с тех пор, как Марта была крошкой. Накинув первые петли, бабушка подозвала Анну.

— Носочки твоему маленькому, — сказала она, подмигнув смеющимися глазами. — Пощупай, какая мягкая шерсть. Когда у меня были свои овцы, сама стригла, сама промывала, сама сучила и пряла. Из клубка две пары выйдут; одна пригодится, когда в люльке качать будешь, другая — как начнет ползать, Но всегда у меня получаются слишком большие, прямо непонятно почему. Должно быть, спицы нужны потоньше.

Но более тонких спиц не нашлось, и она вязала теми же толстыми, теперь уже что-то щебеча о детях, как с ними нянчиться, как их кормить.

Анна выбрала удачный момент, — старая Калвициене куда-то отлучилась, во дворе тоже никого не было, — накинула шубку, большой шерстяной платок на плечи и выскользнула из дома, В лесу у нее своя протоптанная тропинка. Ели стояли молчаливые, задумчивые, ласково простирая над ее головой широкие, отягощенные снегом ветви; редкие пушинки падали ей на голову и на плечи. Зарослей берез, рябин и молодых лип она остерегалась — там слишком глубокие сугробы; деревья и кусты стояли щетинистые и пасмурные, будто кто-то виноват в том, что они должны мерзнуть здесь до самой весны.

Анна шла по следам серн и думала свою тяжелую думу. В Озолинях у нее были свои собственные овцы, — теперь, должно быть, их отвели в Бривини, в хлев матери. Осенью, когда она поняла свое несчастье, поманила к себе меньшую, смирную овцу, с короткими ушами, обхватила руками за шею и со слезами рассказала о своем горе. Подобрав из пастушьей торбы все крошки, короткоухая взглянула на нее большими глупыми глазами, притворяясь, что ничего не слышала. Здесь, в лесу у Силагайлей, Анна шла по следам серпы в ребяческой надежде, что, может быть, удастся увидеть козочку, такую же смирную и послушную, как овечка в Озолинях. Но только раз промелькнуло что-то темно-коричневое и скрылось в еловой чаще, так быстро и легко, что даже ветви не шелохнулись и не осыпался снег. Увидишь, как бы не так: разве мало Иоргис из Силагайлей пугал их, шатаясь по воскресеньям с ружьем по лесу.

Она села на корень поваленной ели, совсем придавленная тяжестью. Глаза сухие, по сердце полно слез. Даже тишина леса казалась давящей, отдыха и покоя, в которых она так нуждалась, не было и здесь. Она думала о людях, которые только и умели что распугивать лесных зверей и сторониться друг друга. С кем поговорить, кому сказать те слова, которые так рвались наружу? Отец и мать в Бривинях теперь готовятся стать арендаторами, у них свои, более важные заботы, тут ничего не изменишь. Могла ли она жаловаться на свою родию в Силагайлях? Золотые люди, — только потому и не охватывало ее снова то дикое безумие, которое овладело ею у плотины Межавилков, в бривиньском загоне. Но о чем они все думают, о чем говорят, — даже славная, милая бабушка, запятая вязанием двух пар белых носочков? Только о том крохотном существе, которого еще нет на свете, но кто является причиной ее большого горя. Это правда, его следует любить и жалеть, хотя ему еще ничего не надо и он ничего не требует.

Она сознавала эту страшную несправедливость. Каждым первом чувствовала жестокую обиду, которая становилась острее с каждым днем. Сама она изгнана, покинута, всеми забыта. Калвиц болтает только для того, чтобы помочь ей рассеяться. Старая бабушка лепечет с нею, как с глухой ровесницей, которая сидит рядом на кровати, согревая под шубой ноги. Но ведь ей пошел только двадцать первый год. Она часто вспоминала то недавнее прошлое, когда легко и бодро входила в церковь и многие на мужской половине, забыв, где находятся, обращали в ее сторону восхищенные взоры. Молодой, сильной, гордой была она, только начала ощущать себя; жизнь, как зеленый луг, открывалась перед нею. Какие прекрасные сны снились в ту пору, какие дерзкие мысли проносились тогда в ее горячей голове! Все это превратилось в ничто… А все тот… Тот, проклятый, растоптал ее, как расцветший посреди тропинки одуванчик… Ее осудили, выгнали, опозорили. Еще хуже — некоторые даже жалеют ее… А его никто не проклинает!

Анна чувствовала себя до того заброшенной и одинокой, что даже в защищенной от ветра лесной чаще, в теплой шубке и под большим платком было холодно, по телу пробегала дрожь. Как она ненавидела всех этих людей — и осуждающих, и жалеющих — всех!.. От холода даже лязгали зубы. Она встала и тяжело побрела обратно к чужому дому, как затравленная озираясь по сторонам, — нет ли где исхода…

Не много дней пришлось бродить Анне по лесу. Началась пора снегопада. На опушке легли огромные, пушистые сугробы, даже дороги, по которым возили дрова, замело.

Настал день, когда Калвиц привез из леса березовую жердочку, прикрепил ее к потолочной перекладине. В комнате закричал ребенок. Целыми днями хлопотала бабушка около маленького, рассказывая ему, несмышленому, длинные сказки и совсем короткие, самой выдуманные присказки или напевая песенки. По ночам Анна сама качала люльку, ее повесили так близко к кровати, что с трудом можно было лечь или подняться с постели. Уже в люльке он мешал ей — загородил дорогу. Она хорошо знала, что в будущем ей не ступить ни шагу, — всюду он свяжет ее. Светлая жизнь, о которой так много думала и которую так ждала, отшатнулась куда-то в сторону и понемногу скрылась за туманный небосклон. Она одна стояла на узкой, ухабистой, кочковатой, словно отмеченной проклятием тропе, с которой ни на шаг не сойти. Сейчас она еще редко думала о том, что ее ожидает. После всех перенесенных мук чувствовала только большую усталость и равнодушие. Напала необычайная сонливость. В дремоте часто не замечала, как рука соскальзывала с люльки, ребенок начинал пищать. Калвициене подходила покачать его и разбудить соню.

Имя выбрали Калвицы, — ей самой даже и это было безразлично, В обеих семьях было по Большому и Маленькому Андру, для равновесия и доброго согласия требовались еще Большая и Маленькая Марты. Особенно это нравилось старшей Марте: на половине хозяев она наматывала девки и перемывала посуду, а маленькая еще только брыкалась и пищала в люльке.

Перед крестинами даже кроткая Калвициене ходила озабоченная: все знали, как кричал в подобных случаях Арп в церкви. «Известь, стены и камни!..» Это было начало, а дальше Следовало такое извержение бранных слов и проклятий, что молодые девушки краснели, а семья грешницы и вся родня полгода ходили как грязью облитые. В то воскресенье церковь была битком набита. Неожиданно все пережили полное разочарование. Правда, священник не отнес Анну к женщинам, родившим в святом браке; перечисляя рожениц, упомянул ее последней, а назвав, надулся, как индюк, и буркнул: «Да прострется божья благодать и над этим ребенком!» Особенно подчеркнул словечко «этим». В глубоком недоумении, с вытянутыми шеями и раскрытыми ртами остались богомольцы. Отгадка пришла позднее, когда вспомнили, что отцом «этого» прижитого ребенка был сын самого волостного старшины Бривиня. Кроме того, узнали, что Лизбете до тех пор не отставала от Ванага, пока тот в пятницу перед крестинами не распорядился запрячь лошадь и не поехал к священнику. Таким образом, непонятная незлобивость Арпа легко объяснялась.

Лизбете не старалась бы так из-за Анны, в ее глазах она была развратницей, совсем пропащей. Она завлекла и подбила на грех ее сына. Хозяйка Бривиней никогда не высказывала этого только потому, что вообще ни с кем не хотела делиться.

Но с Осиене только что установились хорошие отношения, их нужно было поддерживать. С глубокой благодарностью приняла Осиене это великодушное заступничество, которое защитило ее от насмешек всей волости и озаряло светом судьбу будущих арендаторов. Теперь она могла, почти могла бы… Осиене известила сестру, что, пожалуй, могла бы навестить дочь, но пока еще не может видеть ребенка.

Тихая Калвициене засияла от этой радостной вести. Восторженно рассказала Анне, как Ванаг ездил к священнику, как Арп в церкви совсем не бранился и что мать почти согласна прийти проведать, если бы только ей хватило мужества спокойно взглянуть на ребенка. Но эта закоренелая и отупевшая грешница только равнодушно пожала плечами:

— Кто ее заставляет глядеть, раз не может. Я ее совсем не жду.

Пораженная Калвициене, ничего не понимая, опустила руки. Но тогда она еще не знала, на что способна Анна.

Анна поправилась и расцвела, — молодость и властный инстинкт жизни быстро вернули ей силы и стойкость, только стала более зрелой и сдержанной; со стороны эту сдержанность можно было принять за непонятную гордость. Какая тут могла быть гордость? Девушка с ребенком! Разве можно было еще ниже пасть? Такая должна чувствовать себя бесконечно счастливой, если мужчина хотя бы взглянет на нее. Обеими руками должна ухватиться, если встретится такой великодушный, кто захочет протянуть палец и поднять из грязи.