В тени алтарей - Винцас Миколайтис-Путинас

После встречи с Ауксе сердце Васариса продолжало ныть, словно от занозы, но еще раз встретиться с ней и сгладить недоразумение не удавалось. Правда, раза два он видел ее издали в театре, раза два на улице. Он раскланивался, она любезно отвечала, но все оставалось по-старому. После каждой такой встречи образ Ауксе долго преследовал его, Васарис ловил себя на мечтах о ней; и желание узнать ее поближе все крепло.

В ту пору одно событие внесло разнообразие в его хлопотливые будни. Случилось это вскоре после торжественного начала учебного года. Было объявлено открытие театрального сезона. Шла опера «В долине». Васарис заранее запасся билетом и вечером отправился в театр. Он уже сидел в одном из первых рядов партера и ждал поднятия занавеса, когда мимо него прошли какой-то господин с дамой. Они заняли места рядом — дама возле Васариса, господин по левую сторону ее.

Васарис не разглядел вошедших, потому что свет уже погас, и, наконец, просто не заинтересовался ими. Но по тонкому запаху духов, по элегантному силуэту дамы и по крахмальной манишке мужчины можно было судить, что это люди богатые.

Васарис забыл о своих соседях, но как только действие окончилось, и снова зажегся свет, он поглядел налево и не поверил своим глазам. Рядом сидела Люция Бразгене или женщина, удивительно похожая на нее. Он видел только ее профиль и то не целиком, потому что она повернулась к своему спутнику. Но вот она оглянулась, посмотрела на Васариса, и на лице ее тоже отразилось изумление и сомнение. Васарис больше не сомневался.

— Госпожа… Люция?.. Неужели это вы?

— Ксендз Людас? Какая неожиданность!.. Вы прямо как с неба свалились… Правда, я слышала, что вы в Каунасе.

— Видно, я в добрый час купил билет, что оказался рядом с вами.

— Повилас, — обратилась она к своему спутнику, — познакомься, это друг моей юности, поэт Людас Васарис.

— Повилас Глауджюс.

— Мой муж, — добавила бывшая госпожа Бразгене. Сказав несколько слов, господин Глауджюс попросил разрешения пойти покурить и покинул жену на попечение Васариса.

Оставшись вдвоем, они принялись расспрашивать друг друга, и Васарис узнал, что Люце уже четвертый год замужем, муж ее довольно крупный лесопромышленник, живут они богато, и Витукас уже готовится к поступлению в гимназию.

Когда антракт кончился и свет погас, Васарис не сразу мог сосредоточиться на опере. Своенравная, веселая Люце, с которой он познакомился пятнадцать лет назад у клевишкского настоятеля, предстала перед ним в новом обличье. Действительно, велика была разница между бывшей госпожой Бразгене и нынешней Глауджювене. Первая была красивая, здоровая провинциалка, несколько склонная к полноте; вторая — нарядная, элегантная столичная дама с модной стрижкой, похудевшая, следившая за «стройностью линий», привыкшая пользоваться пудрой и губной помадой.

Что осталось от прежней Люции? Цвет волос, профиль, черты лица и тембр голоса… Она и держала себя и разговаривала совершенно по-иному. От прежней непосредственности, искренности и порывистости не осталось и следа. Взгляд ее был спокоен, даже холоден, речь размеренна. Она тщательно выбирала слова и улыбалась сдержанно, словно боясь морщин. Ровно выщипанные дугами брови Люции были удлинены и не взлетали, как раньше, а из черных глаз ни разу не брызнули жгучие искры.

Что пережила его былая мучительница, очаровательница Люце? Какова она теперь, к чему стремится и о чем думает? — старался разгадать Васарис, слушая трогательные сцены оперы. Вспыхнет ли в их сердцах былое чувство или они останутся холодны друг к другу?

Замечая происшедшую в Люце перемену, он еще не хотел признаться себе, что госпожа Глауджювене ему нравится.

Во втором антракте, прогуливаясь с Люцией по фойе, Васарис разглядел ее лучше. «Очень изменилась, но изумительно хороша», — решил он, когда они снова заняли свои места. Свет еще не погасили, Люция сидела, закинув ногу на ногу, словно нарочно показывая точеную, обтянутую шелковым чулком икру и круглое колено. Конечно, она делала это не нарочно, просто в моде были короткие платья, но Васарис подумал, что Люция, быть может, утратила и былую скромность. Острое любопытство пронзило его, и ему захотелось узнать, что же представляет собой госпожа Глауджювене?

Однако в тот вечер поговорить им больше не удалось. Опера окончилась, и Люция простилась с ним, любезно выразив надежду, что они еще встретятся и что он «как-нибудь», «при случае» навестит ее.

Вот уже приближалось рождество, а Васарис за множеством дел до сих пор не побывал у Глауджювене. Он решил сделать это на каникулах.

А пока над ним тяготело множество других забот, отдалявших его и от Ауксе и от Люции. Внутренне он никак не мог войти в колею, совесть его была неспокойна. По субботам и воскресеньям, когда у него бывало больше времени, он много думал и размышлял либо безвольно барахтался в одолевавших его противоречиях. Васарис отлично понимал, какую большую ошибку он сделал, не приняв решения до своего возвращения в Литву. Но тут он находил себе оправдание, выдвигая целый ряд причин, по которым не мог ни тогда, ни теперь отречься от сана.

Так или иначе, но он все больше увязал в ксендзовских обязанностях и все сильнее ощущал гнетущую двойственность.

Ведь он был директором католической гимназии, ему доверяли воспитание детей и юношей. Он отлично понимал, что если бы люди, поручившие ему эти обязанности, узнали, что творится в его душе, то, вероятно, ни одного дня не продержали бы его в гимназии. А если бы узнали об этом ученики? Разве не пошатнулся бы его авторитет?

Что же делать? Ходить к исповеди и читать бревиарий? Нет, нет. Уже теперь, на третьем месяце такой жизни, Васарис знал, что это было бы тщетным шагом, новым лицемерием.

К тому же здесь таилась и другая большая опасность. Если ходить к исповеди, читать бревиарий и даже носить сутану, то можно обмануть всех и себя самого, усыпить свою совесть, погрязнуть в болоте и лишиться даже редких моментов просветления. Ведь он видел и знал ксендзов, которые и ходили к исповеди, и читали бревиарий, а все-таки жили безнравственной жизнью. Что пользы в исповеди, если они продолжали совершать все те же грешки, не исправлялись ни на йоту и даже не старались исправиться. Однако эти ксендзы, видимо, чувствуют себя спокойно и первые бросили бы в него камень, если бы смогли проникнуть в его мысли.

Иногда совесть нашептывала Васарису: «Чистосердечно раскайся и постарайся исправиться раз и навсегда. Откажись от бренной славы, от пустых мечтаний, от мирской суеты. Цель твоя не в земной жизни, а в небесной».

«А кто зажжет во мне дух апостольского рвения? — упрямо спрашивал он свою совесть. — Во мне его никогда не было и нет. Я никогда не любил бога, я только боялся его. Раскаяться, но в чем же?»

«В двойственности, во лжи, в которой ты погряз».

«Но ведь это ложь только внешняя, а по существу я не хуже тех, которые…»

«Вспомни молитву фарисея», — прерывал его голос совести.

Подобными рассуждениями он мучил себя каждую свободную минуту в последние дни перед рождеством. И чем больше он старался убедить себя подобными рассуждениями, тем труднее ему было принять какое-нибудь решение. Старательное исполнение обязанностей, ежедневная работа — только это немного поддерживало Васариса. Последние три месяца, возвратившие его к обязанностям священника, были, пожалуй, самым тяжелым временем его жизни.

Однажды, когда он по обыкновению был погружен в свои размышления, его навестил ксендз Стрипайтис.

— Ну, здравствуй, директор! — приветствовал Васариса депутат, как всегда находившийся в самом приятном расположении духа. — Да ты чертовски мрачен! Что случилось? Уж не влюбился ли в какую-нибудь красотку? Знаешь, у нас в сейме есть дьявольски красивая канцеляристка. Вся фракция втюрилась.

Васарис насупился:

— Охота тебе вечно болтать чепуху и непременно о женщинах, — сказал он. — Надоело!

— Да ведь я шучу. А пошутить лучше всего насчет баб. Хочешь, расскажу анекдот про то, как одна дама…

— Нет, я серьезно прошу тебя, депутат, перестань. Стрипайтис стал серьезным.

— Какого черта тебя передергивает? Я помню, на тебя и в Калнинай нападали корчи. Неужели ни заграница, ни академия тебя не излечили?

Васарис горько улыбнулся.

— Напротив, брат. В Калнинай я только предчувствовал свою болезнь, а теперь, должно быть, переживаю кризис.

Стрипайтис сильно затянулся папиросой, видимо, он напряженно думал.

— Помнишь наш разговор в тот вечер перед моим отъездом? — спросил он. — Тогда я переживал кризис, а ты стремился к совершенству. Теперь болеешь ты, а я здоров. Выздоровеешь и ты.

Васарис ничего не отвечал, а Стрипайтис прислонился к спинке кровати и, прищурив глазки, всматривался в его лицо. Наконец он выпустил струйку дыма и как ни в чем не бывало преспокойным тоном спросил: