В тени алтарей - Винцас Миколайтис-Путинас

Прошло несколько минут, тихо раскрылась дверь, и епископ вышел в приемную. Васарис встал, произнес приличествующее ксендзу приветствие «Laudetur Jesus Christus» и поцеловал перстень епископа. Последний усадил Васариса за маленький стол в углу и заговорил с ним о его жизни за границей, об академии и о том впечатлении, которое произвела на него Литва после стольких лет отсутствия. Его преосвященство довольно долго расспрашивал Васариса о его занятиях и о профессорах. Васарис совершенно успокоился и только ожидал знака, когда можно будет проститься и считать свой визит оконченным, но епископ не подавал этого знака, наоборот, он, видимо, собирался перейти к другой теме.

— Да, да, — сказал он. — Вы говорили, что два последних года провели в Париже, наверное, вы смогли близко узнать жизнь французской столицы, особенно с религиозной и моральной стороны.

— Да, ваше преосвященство… Более или менее… хотя это и нелегко.

— Радует уже то, что французская интеллигенция все больше сближается с церковью. А много ли интеллигентов посещает богослужения?

— Да, ваше преосвященство, поистине много… Например, в костеле святой Магдалины… — Васарис тут же спохватился и пожалел, что назвал именно этот, излюбленный праздношатающимися туристами, костел.

— А где вы совершали святую литургию? — полюбопытствовал епископ.

— В костеле святого Фомы Аквинского. Я жил неподалеку.

Эта наглая ложь вырвалась у Васариса сама собой. Он покраснел и весь напрягся, почувствовав опасность. Ему вдруг показалось, что епископ был в Париже и даже служил обедню в том же костеле. Васарис похолодел, ожидая, что его преосвященство спросит о каких-либо существенных подробностях, и тогда выяснится, что он, Васарис, и не бывал в костеле святого Фомы. Но, к счастью, епископ удовлетворился его ответом и пожелал узнать, закончилось ли строительство костела святого Сердца. На этот вопрос Васарис отвечал с большим знанием дела и очень подробно, потому что ему приходилось неоднократно показывать проезжим литовцам костел святого Сердца, как парижскую достопримечательность.

— Где вы здесь остановились? — видимо, заканчивая беседу, спросил епископ.

— У моего старого знакомого, адвоката Индрулиса.

— Гм… Было бы правильней поселиться где-нибудь при костеле или у собрата.

— Конечно, ваше преосвященство, но у меня здесь нет близких знакомых.

— Живя у мирянина, ксендз может подвергаться всяким неприятностям. Да и нравственность может пострадать…

— Индрулис живет один, и человек он очень серьезный.

— И все-таки советую вам поселиться у ксензда.

— Постараюсь, ваше преосвященство, — поспешил согласиться Васарис, радуясь, что ему не приказывают, а только советуют.

Полагая, что визит затянулся, он уже было поднялся, но епископ остановил его движением руки. Васарис сел снова, уверенный, что теперь уже обязательно услышит что-нибудь неприятное. Он приготовился к отпору и заранее подбирал аргументы.

Опустив голову, епископ на мгновение задумался. Потом поднял глаза и, печально, даже озабоченно поглядев на Васариса; произнес тихим, мягким голосом:

— На прощание я хочу сказать вам еще несколько слов не только как начальник, но как человек намного старше вас, как ваш отец: вряд ли я ошибусь, полагая, что, идя сюда, вы боялись, что я стану допытываться о вашей жизни за границей, о ваших знакомствах и выполнении вами обязанностей ксендза, может быть, даже потребую каких-нибудь доказательств, наконец, велю вам облечься в сутану либо носить collorarium romanum[179].

После этого предисловия епископ опять помолчал, словно давая Васарису время оправдаться в том случае, если он был неправ в своих предположениях, но Васарис молчал, опустив голову.

— Вероятно, я также не ошибусь, полагая, что вы решились в некоторых пунктах не уступать мне. Эти пункты я обхожу очень осторожно не потому, что одобряю ваше поведение, но потому, что не желаю с вами ссориться. Время — лучший целитель душевных недугов. Я верю, что, пожив в Литве, вы свыкнетесь со здешними условиями, постепенно втянетесь в церковную деятельность, сами поймете свои ошибки и сами их исправите.

Епископ опять замолк, может быть, ожидая от Васариса подтверждения, но поэт промолчал и на этот раз. Только крепко закушенная губа и сдвинутые брови выдавали его душевную тревогу. А епископ, помедлив мгновение, заговорил опять:

— Вы хорошо понимаете, и я тоже, что среди духовенства у вас создалось какое-то исключительное положение. Вы поэт, у вас немалый талант, много почитателей, которые потакают вам и готовы многое вам извинить. Признавая человеческие слабости, как malum necessarium[180], многое разрешили вам и мы. Но наша уступчивость не должна вас поощрять. Вы не должны пользоваться своим привилегированным положением и заходить далеко в этом направлении. Церковной дисциплине чрезвычайно вредят всякие исключения и нарушения, не говоря уже о соблазне для верующих и недоверии к духовенству, вызываемых такими исключениями.

Васарис внезапно поднял голову, желая что-то сказать, но епископ остановил его жестом и продолжал дальше уже несколько повышенным тоном:

— Я внимательно слежу за вашими произведениями и поэтому знаю, какую внутреннюю борьбу порою приходится вам переживать. Но я никогда не поверю, что вы можете отречься от сана. Это невозможно! Это совершенно невозможно! Это было бы величайшим преступлением против бога, католической веры, церкви и Литвы. Я верю, что вы прониклись католической верой, почитаете ее и дорожите ею. Вы, несомненно, чтите духовное призвание, хотя могли бы лучше применить свои способности в иной области. Я знаю, что вы чтите данную богу клятву, свидетелем которой был я сам. Вы клялись, что останетесь верным церкви и католической вере. Что же, отречься от всего этого и ради чего? Ради личного счастья? Но найдете ли вы действительно это счастье? Не постигнет ли вас еще большее разочарование? А если даже и найдете, то долго ли оно продлится? Долго ли длится юность? Долга ли жизнь? Наконец, независимо от того, каковы бы ни были ваши соображения и к каким бы выводам вы ни пришли, они не могут оправдать отступничество. Подумайте обо всем. А теперь vade in pace et dominus sit tecum![181]

Васарис хотел отвечать. Он дрожал как натянутая струна. Все, что долгое время наполняло его горечью, рвалось наружу. Что именно и с какой целью хотел он говорить, ему и самому было неясно. Может быть, он стал бы винить себя или признаваться в ошибках — жаловаться или искать утешения, а может быть, спорить и от всего отрекаться. Но епископ не дал ему сказать ни слова. Он быстро поднялся, позволил поцеловать перстень, перекрестил Людаса и вышел из комнаты.

Васарис возвратился от епископа глубоко взволнованный. Во-первых, он был угнетен и унижен тем, что епископ так легко и безошибочно разгадал его. Какими мелкими казались ему теперь все уловки, которыми он думал замаскироваться и обмануть его бдительность. Ему стало стыдно оттого, что вот он почти решился по принципиальным соображениям отречься от сана и все-таки шел к епископу с прежней рабской покорностью, как ученик к учителю, мечтая обмануть или вывернуться.

К тому же его разбирала досада на епископа, который так откровенно и недвусмысленно высказался сам и не дал ему возможности ответить. Сделав так, епископ поступил мудро. Он предпочел, чтобы Васарис в одиночестве взвесил его слова, а не наговорил бы сгоряча таких вещей, которые могли только ухудшить положение.

Однако и епископ допустил стратегическую ошибку, так основательно расшифровав поведение Васариса. Теперь, когда Васарис увидел, что епископ все равно все знает, ему не было нужды стесняться, — он получил возможность еще больше утвердиться на позициях status quo. Кроме того, епископ резко поставил вопрос об отступничестве. Васарис до сей поры и не помышлял о том, чтобы обсуждать этот вопрос с его преосвященством. Теперь же это не казалось ему таким ужасным. В конце концов епископ доказывал, старался его убедить, повлиять на него. И это было главной его ошибкой, потому что, оставшись один, Васарис обдумал, взвесил и постарался опровергнуть аргументацию епископа. Да и каких преград не сметет человек, когда он хочет оправдаться в собственных глазах и следовать своим склонностям?

VII

В субботу вечером, как было условлено, к доценту Варненасу начали собираться гости. Все это были люди, интересующиеся искусством и литературой: редактор журнала «Луч» Карклис, известный поэт Кальнюс, драматическая актриса Лапялите, композитор Айдужис, обещал прийти еще профессор Мяшкенас и адвокат Индрулис с американкой Гражулите. Она и Васарис были, так сказать, главными номерами программы. В общем ожидалась довольно большая компания — человек в пятнадцать.