Смерть и возвращение Юлии Рогаевой - Авраам Бен Иегошуа

Сейчас он попробует объяснить своему молодому коллеге, который, право, подкупил его своим терпеливым вниманием, как развивалось это его неясное, запутанное чувство. Может быть, он и сумел бы тогда же подавить ту первую, слабую искорку, но его подчиненные — техники, кладовщики и пекари его смены — попросту не позволили ему это сделать, потому что за годы совместной работы научились читать на лице своего начальника не только его намерения, но и чувства и теперь молчаливо давали ему понять, что угадывают, какое необычное волнение его охватило, подчеркнуто держась на почтительном расстоянии от него и этой новой работницы и стараясь не отвлекать его лишними вопросами, чтобы предоставить ему возможность самому справиться с тем возбуждением, которое вызывала в нем эта улыбчивая женщина, мягко шедшая рядом с ним вдоль конвейера. А сам он… что ж, на следующий день он проснулся с ощущением сладкой боли и страха перед предстоящей ему этой ночью новой встречей. Но вдумайтесь в его положение. Ведь у мастера ночной смены нет особых причин встречаться с уборщиками — все свои указания и просьбы он передает им через бригадира. И потому любой его контакт с новой работницей наверняка не укрылся бы от любопытствующих посторонних глаз. По цеху снуют десятки людей, и многие из них наверняка не прочь сделать так, чтоб их Мастер посильнее увлекся новой работницей, в расчете на то, что это смягчит его обычную суровую и жесткую требовательность к подчиненным. Поэтому он не мог напрямую смотреть на нее. Но он придумал, как ему быть. Он создал у себя в воображении ее потаенный, мысленный облик и, то и дело обращая к нему свой внутренний взгляд, тихо ласкал его незримыми прикосновениями.

В общем, что сказать, его все время тянуло к ней, а она, словно почувствовав это, старалась то и дело оказаться поблизости к нему и…

Кадровик украдкой бросает взгляд на часы. Пожилой Мастер явно смакует детали, совершенно излишние с точки зрения расследуемого вопроса, однако, с другой стороны, речь, что ни говори, идет о человеческой смерти, какой бы случайной и безымянной она ни была, поэтому прерывать такую исповедь явно не стоит, тем более что только с помощью таких вот деталей и можно нащупать, когда именно произошло упомянутое Мастером пресловутое «расставание». А это, в свою очередь, сразу позволит вычислить, с какого момента возникла та ее, с кадровой точки зрения, непричастность к их пекарне, из-за которой в конечном счете Старика обвинили в равнодушии и бесчеловечности.

Однако даже в ночную смену — продолжает меж тем Мастер — выпадают порой свободные минуты, и его подчиненные решили использовать это время, чтобы раз от разу сообщать ему всякие мелкие подробности, связанные с приглянувшейся ему женщиной, и благодаря этому он узнал, что, несмотря на свою привлекательность и обаяние, она совершенно одинока, потому что ее пожилой сожитель, с которым она приехала в Страну, не нашел здесь для себя подходящей работы и вынужден был вернуться на родину, а вслед за ним уехал и ее единственный сын, подросток, отец которого, ее первый муж, категорически потребовал, чтобы мальчик больше не оставался в этом опасном месте, и только она сама, непонятно почему, все еще пытается зацепиться в Иерусалиме и в этих своих попытках наверняка нуждается в сильной мужской руке, которая могла бы ее поддержать.

Кадровику хочется прервать его и сказать этому пожилому человеку, что всё, что его подчиненные по крупице собирали и докладывали ему по ночам, давно рассказано и записано его, Кадровика, собственной рукой в ее личном деле и вместо того, чтобы питаться слухами, Мастер мог бы воспользоваться своим правом ознакомиться с личным делом любого работника своей смены. А впрочем, есть ли у мастеров такое право? Надо бы поручить Секретарше это выяснить. А может, лучше спросить об этом у самого Старика? Интересно, где он сейчас? Наверняка слушает свой концерт и даже не представляет себе, какие рассказы приходится выслушивать его подчиненным, чтобы защитить репутацию пекарни.

Тем временем Мастер продолжает тянуть свою ниточку. Ее полное одиночество — вот что соблазняло его взять ее под свое покровительство — разумеется, только на время, пока она не найдет себе более подходящее место в новой жизни, ведь достаточно было порой бросить на нее случайный взгляд, чтобы понять, что, несмотря на все ее старания улыбаться, работать в ночную смену ей трудно, хотя при этом она всё равно не позволяла себе присесть даже на минуту, лишь обопрется, бывало, ненадолго на свою метлу да склонит на миг голову, но и тогда тихая улыбка продолжала витать на ее лице, абсолютно чистая в своих истоках и намерениях, ибо не обращенная ни к кому конкретно. Да, такой женщине было совершенно необходимо его покровительство! Но как же он мог поговорить с ней об этом? Ему подсказал опыт. Годы работы в ночную смену убедили его, что ночь способна расслаблять даже тех, кто считает себя ее давним и выносливым подданным, и поэтому ближе к рассвету даже в самой что ни на есть ночной душе настаивается та мутная, одуряющая сонливость, которая делает сознание путаным и вязким и может привести к ошибкам, а то и, не дай Бог, к серьезному несчастью, и потому он давно уже завел обычай время от времени отправлять подчиненных попить, сполоснуть лицо холодной водой, а то и выйти ненадолго на свежий воздух. Теперь он начал с теми же советами обращаться к новой работнице, и это позволило им от разу до разу обмениваться короткими фразами, которые всякий раз вонзались в его сердце, точно тоненькие острые стрелки, а чтобы эти их мимолетные разговоры не так бросались в глаза, он начал, вопреки своим правилам, разговаривать и с другими своими работницами, и так оно тянулось какое-то время, пока он не почувствовал, что она поняла, что с ним происходит, и, более того, судя по всему, относится к этому вполне благосклонно, может быть, именно потому, что он старше ее и годами, и по службе и имеет семью и даже трех внуков. Ибо ей, как полагает Мастер, нужен был не новый муж, ибо муж у нее уже был, и не новый любовник, от которого она только что избавилась, а одно лишь простое человеческое участие и надежное покровительство местного человека, в обмен на которое она явно готова была, если потребуется, отдавать свое тело, однако отдавать опять-таки совершенно бескорыстно, не требуя от мужчины, чтобы он ради нее разрушил ту семейную крепость, которую строил годами. Он уверен, что она нуждалась в таком покровительстве, ибо, будучи одинокой и чужой в этом городе, она неизбежно рисковала стать беззащитным объектом любых, самых необузданных мужских фантазий и даже прямых посягательств.

Но именно тогда, говорит Мастер, он внезапно осознал, что подчиненные давно уже распознали его состояние и всячески подталкивают его реализовать на склоне лет те желания, в которых он даже самому себе не смел признаться, — а ведь смутные времена, наступившие в стране в последние годы, сделали соблазнительно-доступными и такие отношения, которые раньше все считали предосудительными, — и это осознание помогло ему понять также, что его увлечение стало слишком серьезным, и потому, пересилив себя, он принял трудное, но показавшееся ему единственно верным решение — поскорее отдалить эту женщину от себя и расстаться с нею, но расстаться так, чтобы при этом не отказываться от нее окончательно, дав кому-нибудь другому возможность занять его место, что причинило бы ему нестерпимую боль. Проще говоря, он решил убедить ее бросить работу в цеху и поискать что-нибудь более подходящее и соответствующее ее образованию, но при этом сохранить за ней место в своем штатном расписании, чтобы она в любой момент могла вернуться, если не найдет другую работу или он сам ее позовет.

— Вот оно! — Кадровик прерывает свое длительное молчание. Его голос звучит деловито и сухо, ничем не соответствуя взволнованной исповеди пожилого Мастера. Он не понимает, как можно было так поступить? Мастер не имел никакого права сохранять за собой эту незанятую штатную единицу. Он обязан был немедленно известить отдел кадров о том, что эта единица освободилась. Однако дело уже сделано, не о чем говорить. Но не может ли он вспомнить, когда точно это произошло? Это очень важно для расследования. Так когда?

Глава двенадцатая

Две недели назад? Прекрасно. Кадровик удовлетворенно встает из-за стола. Он и без того уже намного превысил тот срок, который предполагал отвести для доверительного разговора. Впрочем, и этот долгий разговор едва лишь краешком задел предстоящую им обоим долгую ночь. Он все время помнит, что впереди у него — собственная ночная смена, и поэтому сейчас спешит к своей машине, довольный тем, что все детали головоломки наконец у него в руках. И хотя пожилой Мастер, зябко подняв воротник куртки, идет за ним следом с явным желанием продолжить свою исповедь, он быстро открывает дверцу, отключает защитную сигнализацию, сметает с ветрового стекла налипшие бумажки и листья и решительно заявляет: