Смерть и возвращение Юлии Рогаевой - Авраам Бен Иегошуа

Мастер бросает быстрый взгляд на печь. Хорошо, он только даст указания своим техникам. Минут на двадцать он может отлучиться.

— Но не больше…

Глава десятая

Ну, вот, слава Богу, последние посетители разошлись, можно уже поднять стулья на столы и соскоблить наконец с пола рыжую глину. А то натоптали ботинками, словно кровь по полу размазали, так и кажется, будто это не столовая, а бойня какая-то. Всё из-за этих случайных прохожих, весь вечер забегали сюда к нам спрятаться от ливня. Сейчас, слава Богу, притихло немного, они и разошлись себе потихоньку. Нет, смотри, опять несет кого-то! А, это из пекарни люди! Знакомые лица — тот, что помоложе, он у них отвечает за рабочую силу, его секретарша каждый раз забегает, заказывает у нас угощенье, когда они кого-нибудь на пенсию провожают. А этот, пожилой, — постоянный клиент, еще с давних времен, мастер ночной смены. Ну, ежели такие люди не смогли найти себе укромное место для тихого разговора, кроме как у нас в столовке, не откажем же мы им, ясное дело! Но предупредить все равно надо, а то кухня у нас закрыта уже, кроме чая, и подать нечего. Молодому-то это вроде бы без разницы, чай так чай, а старый Мастер — тот будто о чем-то задумался и вообще ничего не слышит. Прошли к окну, сели за угловой столик напротив друг друга и сразу заговорили. Хоть и тихо заговорили, а нам все равно слышно, мы же тут рядом тряпками шаркаем, прислушиваемся. Всегда полезно прислушаться, о чем клиенты говорят, иной раз по разговору можно угадать, долго ли они сидеть будут.

Вначале-то больше говорил тот молодой, из кадров, а старый Мастер только слушал да молчал. Сидел себе в своей рабочей робе и в куртке старой, еще из армии, голову рукой подпер и молчит. А потом у молодого как будто все слова разом кончились, и тут Мастер сразу и заговорил, будто у него ответ давно уже был готов, на губах дрожал, только выговорить осталось. А уж когда заговорил, сначала шепотом, запинаясь, а потом все громче да жарче, так до того постепенно разошелся, что и кончить вроде не может. Уже мы и пол отмыли, и стулья взад расставили, и даже в окне, глядишь, свет стал совсем фиолетовый, как всегда к позднему вечеру бывает, а он всё говорит и говорит. Однако потом наконец замолчал и вдруг голову в руки спрятал, будто ему больно от чего-то или стыдно стало. Тут мы и поняли, почему они у себя не хотели разговаривать, а выбрали для того чужое место. Видать, старый Мастер что-то такое этому, из кадров, рассказать собрался, что при посторонних людях выкладывать неловко, личное что-то, не иначе…

Кадровик начинает с извинений за грубый, развязный тон своей Секретарши, но видит, что Мастер слушает его рассеянно и вполуха, как будто никакие извинения ему не нужны и даже напротив, ее настырность почему-то показалась ему оправданной и даже вполне уместной. Однако в любом случае, независимо от грубости Секретарши, которая, конечно же, совершенно непростительна, Кадровик это понимает, наш хозяин незаурядно обеспокоен всей этой странной историей, а значит, им сейчас очень важно строго придерживаться фактов, чтобы правильно решить, как и что отвечать Журналисту. Поэтому начатое расследование никак не может ограничиться одной лишь бюрократической стороной дела.

Впрочем, тут же добавляет Кадровик, он вернулся в цех не только затем, чтобы выяснить все факты, но и для того, чтобы успокоить. А также предупредить. Он только что, в своем кабинете, листал личное дело Мастера, и перед его глазами прошел длинный путь верного и преданного своему предприятию человека. И поэтому он хочет прежде всего избавить Мастера от извинений перед Стариком. Он не хочет, чтобы личное дело заслуженного работника было запятнано еще одним замечанием, вроде того хозяйского письма, которое оказалось в нем из-за истории с двигателем.

Мастер удивлен. Неужто даже с письма, написанного рукой, и притом рукой самого хозяина, тоже снимается копия? И что, она хранится в его личном деле?

— У всякого документа должна быть копия, — наставительно говорит Кадровик. — И ее естественное место — в несгораемом шкафу с личными делами, который стоит в нашем отделе.

Однако к делу. Сейчас он хочет объяснить Мастеру свои намерения. Поскольку уж он взял на себя труд распутывать эту неприятную историю, то должен доложить Старику о результатах своего расследования. И вполне возможно, что еще нынешней ночью, когда тот вернется с концерта. «С концерта?» Да, представьте себе, наш хозяин и сегодня, в такой дождь и при всей своей озабоченности этой историей, тем не менее не отказал себе в этом удовольствии. Мы тут в отделе вкалываем, не жалея сил, как новобранцы на курсах молодого бойца, и всё для того, чтобы защитить его доброе имя, а он себе тем временем наслаждается музыкой. Впрочем, почему бы и нет? Истинная человечность предполагает и некоторую утонченность натуры, не так ли? И вообще, разве нам следует отказываться от музыки, пусть даже страна переживает тяжелые времена? Разумеется, нет. Однако к делу. Так вот, хотя Мастер по чину и старше Кадровика на добрых две лычки и зарплата у него почти вдвое больше, но в этом конкретном деле именно он, Кадровик, прострет, как говорится, свои крыла и возьмет более пожилого человека под свою защиту. Но для того, чтобы эта защита была эффективной, он должен прежде всего знать всю правду, пусть даже в таком пустяковом и незначительном деле. Потому что тот Змий подколодный, что один раз уже обвил своими петлями их пекарню, теперь хочет сжать эти петли еще туже. Такой вот человек…

— Змий?

— Да, настоящий змий. Вот именно.

Этот грязный тип, газетчик, который затеял всю историю, другого имени не заслуживает. Он, Кадровик, только что разговаривал с ним и убедился, что слово «Змий» для него даже слишком мягко. Короче, они все должны быть сейчас настороже. Главное — не отвечать этому Журналисту ни на один вопрос, даже самый невинный.

— Но чего же он добивается?

Личного извинения хозяина пекарни, вот чего. Полного и недвусмысленного признания нашей вины. Его, видите ли, не устраивает никакое формальное объяснение. По его мнению, это не оправдывает нашей черствости и бессердечия. Поэтому ему нужно во что бы то ни стало доказать общественности, что эта женщина оставалась нашей сотрудницей во время теракта и смерти и остается нашей даже сейчас.

— Как это — сейчас?

— Вот именно, даже сейчас. Поскольку никто из пекарни не пришел поинтересоваться ее судьбой, он изобразил ее как одинокую, брошенную всеми женщину и самовольно назначил себя чем-то вроде ее посмертного защитника, который имеет право представлять ее, как адвокат в суде, а потому уполномочен копаться в ее и нашей жизнях. И можете не сомневаться, что ему не составит никакого труда добраться и до того вашего «расставания» с ней, о котором вы почему-то никому не доложили…

— Но ведь я уже сказал, что сожалею. Я допустил ошибку и готов уплатить.

— Вы не понимаете, — терпеливо объясняет Кадровик. — Сожаление и компенсация тут не помогут. Мы обязаны докопаться до правды. И прежде всего, что это за «расставание»? Ведь всё началось именно с этого, не так ли? А чем кончилось? Трупом неизвестной женщины, которая лежит в морге целых семь дней после смерти, никем не опознанная! Настоящий подарок всем нашим моралистам и правдоискателям. Особенно этому Змию. Он так и ползет на этот соблазн безымянности!

— Соблазн безымянности… — Мастер явно взволнован. Как это верно! Ему тоже знаком этот соблазн, по собственному опыту. Только не в отношении мертвых, а в отношении живых. К нему на смену всё время приходят временные безымянные работники. Кто из местных меньшинств, кто из недавних иммигрантов-одиночек. И эта их полная незащищенность, бесправие, возможность управлять и командовать ими… Да, это большой соблазн.

— Соблазн?

Кадровик удивлен. По правде говоря, это слово выпрыгнуло у него чисто случайно. Родилось как невинная метафора, втерлось в разговор, а сейчас вдруг вернулось к нему, уже как что-то реальное и живое.

— Что вы имеете в виду?

Мастер смущен. Он даже слегка краснеет. Нет, дело, конечно, не только в соблазне власти над слабым, одиноким человеком. В этой конкретной истории был и еще один соблазн, причем именно в его положении. Он имеет в виду так называемое мужское сочувствие. Желание заполнить пустоту одинокой женской жизни. Но он хочет, чтобы Кадровик правильно его понял. Чтобы между ними не оставалось никаких недоразумений. В принципе он никому не обязан об этом говорить, тем не менее он хочет заверить, что в действительности между ним и этой новой работницей ничего такого не было. То есть никакой физической близости. Да, он готов признать — эта погибшая женщина очень его волновала. Но прежде всего… то есть именно потому, что между ними так ничего и не произошло. С другой стороны, Кадровик должен понять — на нем как на мастере ночной смены лежит большая ответственность. Руководство ночной сменой требует спокойствия и уверенности. Так что у него просто не оставалось другого выхода. Он понял, что должен отстраниться, удалить ее от себя. Расстаться с этой работницей хотя бы на время.