Володя-Солнышко - И. Ермаков

За активное участие в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами Демеш Ольга Владимировна награждена орденом Славы III степени и медалью «Партизану Отечественной войны I степени»[7]

Операция «козлиное молоко»

Всем почудилось: опять взвыли бомбы. Люди по обретенной привычке снова втянули головы в плечи, зажмурили крепко глаза, ждали взрывов. Ждали долго и чутко, а их почему-то все не было. Да и быть не могло. Выли проржавленные навесы на двустворчатых старых воротах овощехранилища. Их открыли снаружи, и яркое солнце всей древнею силой ударило, высветлило развернутый зев подземелья.

Он стоял в свете солнца – тот первый явленный фашист, и от этого людям сделалось зябко, нехорошо. Он стоял твердо, трезво, зримый весь до ресниц, чуть играя носком сапога, как бы малость соскучившийся.

Он стоял – рукава у мундира закатаны выше локтей. На его молодых мускулистых руках, настороженных вдоль вороненого автомата, золотился и густо курчавился волос.

Он стоял загорелый, умытый и выспавшийся. Глаза, как у гладкого первозимка-волчка, которого «старая» навела на подранка, полны молодым неопасливым любопытством.

– Что стихли, люди? – тревожно тянула коричневую морщинистую шею слепая старуха с иконкой в руках. – Да не молчите же! Люди!

– Немцы, – шепнула Павлинка.

– Виходить! – повелительно крикнул фашист.

Подземелье вздохнуло. Казалось, по стенам сбежала, стекла вдруг сухая песчаная осыпь.

– Виходить! – еще звонче прикрикнул фашист.

– По-русски немец говорит?! – удивилась слепая старуха. – Слышь... По-русски?.. Я пойду первая, люди. Со мной бог.

Слепенькая аккуратно стряхнула свободной рукой приставший к юбке песок и двинулась деревянной походкой к солнечному проему, тусклым щитком вынося перед грудью иконку. Чем ближе она подступала к воротам, тем дальше отсылала, вытягивала перед собой свою древнюю крепость – бессмертного своего бога.

Они сближались – бабушкин бог и фашист. Немец нервно переступил. Ему стало нехорошо, неуютно, а может быть, чуточку страшно. Следующим движением он вышиб у бабки иконку и даванул ее сапогом. Так было спокойнее.

– Бистро, бистро! – тронул он слепенькую за сухонькое плечо.

– Иконка... Где иконка моя? – бормотала старуха, порываясь назад.

Мимо румяного автоматчика, опасливо обтекая его с двух сторон, молчаливой цепочкой выходили на солнце люди. Он улыбался им и от этого становился все больше загадочным, страшным.

Павлинка вот-вот поравняется с ним.

Она не хотела смотреть на фашиста вблизи. До омерзения, до дрожи боялась его голубых и улыбчивых глаз. Так боятся на скошенном и чистом лугу игровитой и резвой гадюки. Не знаешь, что лучше: страшно стоять и страшно бежать.

Боялась и все же, когда поравнялась, взметнула ресницы.

«Румянец...» – ожгло ее краткое это мгновенье. Не свастика, не оружие, не речь, не все остальное, чужое и дикое, – ее устрашил и возмутил румянец.

Враг мог быть зеленым, коричневым, серым, землистым, желтушным, но таким безмятежно, бесстыдно и нагло румяным?!

Автоматчики не прогоняли слепенькую, ждали, что будет дальше. Опустившись на четвереньки, она суетно шарилась, ползала, обыскивая въездной дощатый настил, ощупывала вспучившиеся закраинки плах, старые щепки, кованые шляпки гвоздей. Вот рука ее с тусклыми позеленевшими жилами набрела на гладкий и неподвижный сапог... Соскользнула с него... Пальцами опознала холодную кромку иконки.

– Лю-ю-юди! – настиг Павлинку сличавший, испуганный крик. – Рятуйте, люди! Бога стоптали враги! Руському богу на бороду...

Красный свой галстук Павлинка надежно припрятала. В дупло тополя. Осенью, в восьмом классе, ее приняли бы в комсомол. Бог был ей чужд, запределен, далек. Отчего ж тогда зябко подергиваются плечишки? Почему же ей стыдно и горько и больно при этом присутствовать?

* * *

В отряде Павлинка появилась на пару с парнишкой по имени Толик, по прозвищу Сам-Суматоха. Среди белого дня Толик Сам-Суматоха облил керосином какой-то задрипанный, неохраняемый фрицевский склад, прилегающий к аэродрому, добросовестно с двух сторон его запалил, и, когда запаниковавшая стража метнулась к огню, пришла пора действовать Павлинке. Две недели она мыла полы в казармах у летчиков, две недели планировали они с Суматохой вот этот поджог. Сейчас, заскочив в обезлюдевшую проходную, Павлинка видит: висит, где висел. Пистолет. Сорвала со шпынька увесистую кобуру, спрятала под кофтенку. Тем же мигом вскочила на немецкий велосипед и за две-три оглядки умчала. В заповедном месте ждал ее запыхавшийся Сам-Суматоха.

– Садись на багажник. Цепляйся! – прикрикнула Павлинка.

– Сам! Сам! – отбирал Суматоха у Павлинки руль.

Удирали теперь вдвоем на одном велосипеде.

За городом схоронили его в задичавшую заросль репья и крапивы, а сами вползли в придорожную рожь. Рожью надо теперь ползти и таиться до самых лесков. Километра так три. Ну, а там, говори, устрекнули, ушли.

Во ржи жарко и душно, с беглецов струил пот, забирался, едучий, в глаза. Отнимали ладони от черной земли, вытирали горячие лбы и носы: вскоре стали похожи на двух близнецов-чертенят.

Сам-Суматохе недоставало терпения. На каждой короткой минутной отдышке он тянулся к девчонкиной кофте и пронзительным шепотом требовал:

– Дай!.. Ну, дай посмотреть!

– Я сама еще не посмотрела. Уползай, уползай! – торопила подружка.

Она была немножко старше напарника и, пожалуй, сильнее. Суматоха пытался в горячке отнять у нее пистолет, но получил пары две оплеух. Того мало – парнишка наполз на гнездо с земляными свирепыми шмелями. Первый злыдень ужалил его в руку, а второй саданул прямо в нос. Суматоха тихонечко взвыл, накинулся на Павлинку:

– Я тебе это припомню! Нарочно взворошила! Самоё не кусают! Я змею, погоди, на тебя напущу...

Нос у Тольки свирепо толстел, лубенел, напрягался. Жгла, палила его нестерпимая боль. «Ну и хобот! – с испугом смотрела девчонка на прибывающий Суматохин «трофей». – Это сколько же он будет расти-вырастать?»

Через четверо суток лесного блуждания их, голодных, оборванных, заприметили вооруженные вершники в разномастных одеждах.

– Кто такие? Зачем в лесу? – окружили ребят неизвестные конники.

– Мы...

Суматоха опередил.

– Партизан ищем! Запропали, нигде не найдешь!..

– А зачем они вам? – краем губ улыбнулся чубатый, должно быть, командир.

– А куда нам теперь? – вскинулся Суматоха. – Склад у немцев зажгли... Пистолет своровали...

– Пистолет?

– Пистоле-е-е-ет... Без оружия ведь в партизаны не принимают.

– Вот он – он, – вынула кобуру из-под кофточки Павлинка.

Оказались Сам-Суматоха и Павлинка в отряде.

Доложили о них командиру отряда.

Вышел он ребят посмотреть.

Грязные, замурзанные. Мальчишка к тому-же в трусах лишь одних в партизаны рискнул. Лытки в ссадинах, исцарапаны вдоль-поперек. Башмаки у обоих изодраны, исхудавшие лица, глаза голоднющие... Командир поглядел на чубатого, неприветно-таки поглядел: «Пугнуть их надо было из леса. Опять, как же пугнуть? Склад, говорят, подожгли пистолет у охраны стащили... Ведь они, чертенята... настоящую операцию запланировали и провели! Этим деточкам пальца в рот не клади...»

Суматоха почесывал нос, Павлинка стояла смирно.

– Умыть, приодеть, накормить! – кратенько приказал командир.

* * *

У слепенькой бабки была животина-коза. Умница козынька! Нешкодливая, небодливая. Добронравная, такую смиренницу в отчаянном козьем роду – поискать. Была она бабке кормилицей и поводырём. На рожках – веревочка, на веревочке – бабка. Коза по зеленым канавам, по полынным пустырикам, бабка – за ней. Коза вдумчиво ест, молоко нагоняет, бабка режет в корзину наощупь траву. Возвратятся домой, расстелет бабуся в сарайчике свежую зелень, притомит да подвялит ее в тени, на горячих ветрах, и зелененькую, с вкусной хрусточкой, сложит на сеновал. Корм на зиму кормилице, корм умненькой Катьке. И была эта Катя отменно высокоудойная, несла на подворье к хозяйке тугое упругое вымечко, соски, словно рожки, смотрели на стороны, склевывали вороватые воробьи на козлушкиной тропке изнемогшие капельки молока.

Странные были глаза у козы. Желтоватые, выпуклые, смотрели они на тебя с высоты неопознанной мудрости, награждали тебя древним-древним презрением.

С той поры, как Сам-Суматоха и Павлинка ушли в партизаны, минул почти год. Сейчас Павлинка заслана в город. Она часто встречает бабусю с козой.

– Бабушка, – остановилась однажды девчушка у канавы. – Почему твоя Катька такой взгляд на меня выставляет? Такой взгляд, будто знает она, животина, чего-то такое...

– Может, и знает, – загадала старуха. – Это правильно ты приметила – самостоятельный взгляд. В мире нет живота ни умней, ни упрямей козы. Всех и всяких зверей циркачи могут выучить, а козу – вот вам хвост! Не желает! Ум ей не позволяет персоной своей помыкать. «Была я козой и козой я останусь. А в балаган – не пойду!»