Володя-Солнышко - И. Ермаков

Чуть забрезжит рассвет – да еще не забрезжит – зажигает Володя колхозный фонарь «летучая мышь», надевает санитарную сумку и отправляется в свой бесконечный скорбный обход, в темные чумы. В них и в полдень нужен фонарь.

Застанет ли всех живыми?

Василий Езынги совсем плох. Бредит. Надолго теряет сознание.

В полутемном чуме, где только дыра в небо, скидывает Володя свой полушубок и выбрасывает его на снег. Так надо. Иначе, как уберечься от насекомых? Надевает халат. Греет над огнищем ладони. Сейчас прикасаться к больному.

Езынги открывает глаза, видит белый халат и, взметнувшись из-под шкур, протягивает к Володе исхудавшие руки, задыхаясь, кричит:

– Хаерако! Хаерако!![5]

Крик переходит в бормотание, в шепот, Василий падает и затихает.

В бреду ли он выкричал эти последние в жизни слова, в последней ли отчаянной надежде, что отогреет он, лекарь Володя, цепенеющее сердце Василия Езынги.

Жена Езынги, словно ее подбил мужнин клич, рухнула в ноги Володе, лицом в его валенки и тоже с какой-то неистовой верой твердит:

– Хаерако Володя! Хаерако! Хаерако...

– Пустите меня к больному! – отталкивает, освобождается от ее рук Володя.

Не отогрел.

Выскочил из чума, заглотил горстку снега, прямо на халат начал надевать полушубок. Вцепившиеся в полы ребятишки не давали ему сделать этого:

– Волотя, лечи!

– Волотя, спасай!

«Кого спасать, глупые?..»

Жалко подергивает лицо, дрожат руки, надо возвращаться в чум за забытой сумкой, за фонарем... Нелегко умирать с каждым.

Еще заглатывает горстку снежку.

Не знает, что умирающий Езынги вкричал и вшептал его имя в легенду. В ярабц.

...Ранним февральским утром постучался в стенку радиоузла.

– Ты, Володя? – откликнулась Ага.

– Я. Зайди на минутку.

– Сейчас оденусь.

Вошла. В руках у Володи поблескивал шприц, левый рукав у нижней рубашки закатан почти до предплечья. На внутреннем локтевом сгибе две красных, припухших чуть, точки проколов.

– Не могу в вену попасть, – смущенно улыбнулся он Аге, – пришлось тебя звать на помощь... Попробуй, введи мне вот эту жидкость.

Девушка испуганно поглядела ему в лицо:

– Ты заболел, Володя?!

– Не заболел, но... знаешь... На всякий случай... Для профилактики!

Он протянул радистке шприц.

– Нет, нет, – отпрянула Ага. – Я не сумею. Боюсь... Может, Галя сумеет.

Дождались Галю, но и она не посмела.

– Может быть, с Пуйко свяжемся, – предложила встревоженная Ага.

– Вот, вот, – насмешливо подхватил Володя. – Поедут за восемьдесят километров укол Солдатову делать. Своих там больных нет... – Немедля поправился: – Настоящих больных!

Начал готовить сумку к очередному обходу.

– Трусихи вы! – бросил девчонкам с порога.

А на другое утро подсмотрела Галя: мерил себе Володя температуру.

Не ответив на «здравствуй», воровато стряхнул ртуть.

Галя тут же перешепнула Аге.

Девушка поразилась перемене, происшедшей в нем за эти сутки. Он постарел. Выявились морщинки. Почти мальчишье его лицо, открытое и приветливое, огрубело сейчас. Глаза диковато блестят. Багрово полыхает обычно легонький «тонкокожий» румянец. На расстоянии слышится частое дыхание.

– Володя, ты заболел! – решительно произнесла Ага. – Ты за-бо-лел! Посмотрись-ка, какой румянец...

– Я выпил спирту, – солгал Володя.

– А зачем тогда градусник ставил? Я ведь видела! – не убоялась «начальства» Галя.

– Градусник! Для профилактики. Обязан я за собою следить, вдруг свалюсь – тогда что?

– Не вдруг, а уже заболел!

Ага сдернула с кровати одеяло и вплотную подступила к Володе:

– Никуда ты сегодня не пойдешь! Ложись. Я сейчас же свяжусь с Пуйко.

– Отсс-таньте вы! – мгновенно озлился Володя. – Кожу проколоть боятся, а диагнозы – профессора... Сапалел, сапалел, – в нос и шепеляво передразнил девчонок. – Конь бы пожарный так болел!

Сердито натянул полушубок, перекинул через плечо санитарную сумку.

По дороге, на тропе, повстречал он старого Серпиво.

– Ты здоров, дедушка?

Старик высвободил из малицы руки и бережно погладил ими рукав Володиного полушубка:

– Беда мой народ.

Веки его были сомкнуты.

– Езынги хаерако тебя называли. Солныско...

– Умер Езынги.

Так ходил от чума к чуму еще несколько дней. Обычно к десяти он всегда возвращался в медпункт. Встревоженные Галя и Ага несколько раз выскакивали на улицу, кричали, прислушивались – никого. Только сполохи в небе, только ползут по слеглому затвердевшему снегу искристые радужные вьюнки. Поймает снежинка кристальною гранью зеленую или пурпурную вспышку сполоха и тут же мгновенно колючим лучом отсылает в глаза.

– Пойдем, поищем? – предложила Ага.

– Подождем с полчаса. У меня пол не домыт.

...Володя снова упал, и снова сладостное бессилие и краткий покой завладели телом. В сознании трепетали обрывки чьих-то фраз, озарялись и гасли лица, нескончаемо насвистывал продырявленной медной крышкой медпунктовский чайник. «Почему же не идет дед Карпуша? Деда! Ведь он меня задерет!»

Собаки по шажочку, по пол-лапки подступали к распластавшемуся, замершему на снегу человеку. Они уже давно голодной, тоскливой стаей тащатся за Володей. Древней звериной почутью угадывают они обреченных. В поселке давно уж не ловят рыбу.

Псы отощали, одичали и озверели от голода – только вековая, изначальная власть человека не позволяет переступить пока смутную, зыбкую границу дозволенного.

Приподнявшись на локтях, Володя оглядел преследователей. Десятки жадных полубезумных глаз отражают небесные сполохи.

«Стоит одному насмелиться, и они меня разорвут», – мелькнула отчетливо-жуткая мысль.

Псы молчали. Молчали грозно, зловеще, терпеливо. Это те самые, нарочито-дремотные, невозмутимые, мудрые, что, величественно рассевшись по гребню мыса, встречали погожим осенним деньком твой катер.

Те самые восторженные глупыши-сеголетки, что в радостном нетерпении носились по берегу.

«Стоит одному кинуться...»

– Пошли вон!! Пошли, – приподнимаясь и размахивая фонарем, двинулся на стаю Володя.

Медленно отступили.

Шел, падал, полз...

В трех прыжках от него шла, ползла, приседала молчаливая зеленоглазая стая.

Выстрелов, которыми разгоняли собак, Володя уже не слышал.

* * *

...Осталась от него светлая память.

(Из письма Аги-радистки)

Мыс Вануйто недремно и зорко смотрит в седые просторы Оби. Ждали Эриха Владимировича Линде. Получив радиосообщение, что фельдшер Солдатов найден в снегах без сознания, главный врач Пуйковского участка решил ехать в Вануйто сам. Надо было только подыскать больному Володе замену. К счастью, в Пуйко прибыло уже первое подкрепление с «большой земли», мобилизованное на борьбу с эпидемией.

И вот мчат, мчат по обским торосам серые олешки. Рассвело. Володя открыл глаза, молча осмотрелся: «Почему он не в чумах, почему он в медпункте? Ведь давно белый день? И чему улыбаются Галя и Ага?..» Крутенько, торопливо начал вставать, но горячая мутная зыбь, подступившая к сердцу и секундой поздней захлестнувшая мозг, вновь безвольно простерла его повдоль койки. Отдышался. Смутно вспомнил вчерашнее. С трудом закатав рукава рубашки к предплечьям, долго и внимательно рассматривал, словно бы изучал, свои ослабевшие руки.

Девушки уже не улыбались. С вытянутыми сторожкими лицами наблюдали они за Володей.

– Посмотри, Ага, – тихо попросил Володя, – посмотри... Я пожелтел? Глаза желтые? Или зеркало принесите.

В разрез воротника рубашки просвечивал лимонный треугольник груди. Глаза – да. Глаза были желтые.

Ага, прихоранивая замигавшие часто ресницы, пропела с посильной беспечностью:

– Воло-о-оденька, все нормально! Глаза, как всегда... красивые.

Путая больных с выздоровевшими, перебирая имена и фамилии, начал диктовать Гале и Аге латынь.

Девушки недоуменно, боязливо переглядывались.

Сердился:

– Чему вас три года учили? Там умирают, а вы... написать не можете!

Снова забытье.

Мчат, мчат по обским торосам серые олешки.

Ведет татарчонок Толя к медпунктовским окнам рыжего жеребенка.

– Сразу же вылечу! Сразу же его вылечу! – горячо заклинается он конюху Тяльке Пырерке.

Прибирая столик, Ага обнаружила начатое, на полстранички, письмо.

Какими-то судьбами занесло в Вануйто листок с предвыборной биографией Павла Николаевича Коровушкина, кандидата в депутаты Московского областного Совета по 48-му Можайскому избирательному округу. На нем синими чернилами по типографской печати последние сыновние строки: «В чем ты ходишь, мама?» – заканчивалась полстраничка письма. Больше месяца пролежало оно недописанным: началась эпидемия.