Венгерский набоб - Мор Йокаи

- Верные сыновья есть! - возразил Миклош звучным своим, грудным голосом.

- Хорошо сказано, Миклош, - одобрил Иштван, пожимая ему руку. - Я бы даже сказал: все решительно есть, необходимое для жизни.

- Ну да, вино там, пшеница...

- И это уже кое-что. Есть, значит, чем прокормиться, а это ослабнуть не даст. Правда, как раз из-за достатка мозгами не требуется шевелить, духовные способности развивать, хотя мадьяр ведь - на все руки мастер. Заставь нужда, он чудеса будет творить при разнообразных дарованиях своих. Все идеи прогрессивные воспримет, в ногу с прогрессом пойдет, ни в чем самым передовым нациям мира не уступит. Новая жизнь начнется, снова кровь закипит в его жилах, и, отложив в сторону меч, которым отстоял он некогда Европу, мадьяр покажет, что все средства ему по плечу, коими честь, пользу и добрую славу снискать можно, будь то резец ваятеля, кирка рудокопа, кисть живописца или отвес строителя, - все, чем только люди высоких стремлений дышат и горят. И я думаю, нарождения их у нас ждать недолго.

- А главное, о чем позабыл ты, - вставил Миклош, - дипломатическое поприще откроется пред ним, а ведь, согласись, у последнего нашего провинциального судьи больше государственного ума, нежели у первого самого...

Тут он умолк, чувствуя, что хватил уже через край.

Рудольф улыбнулся такому задору и, облокотясь, оборотился к Иштвану.

- Ему я и отвечать не хочу, - сказал он, - указывая на Миклоша, - а то еще в болото бросится сгоряча, с него станется. Но сказанное тобой - мои же слова, в обратном только выражении. Если мадьяры расстанутся с исконным своим укладом, свыкнутся с новыми обычаями, скроенными по мерке новых представлений, они ведь собой перестанут быть. Да, к новой жизни они воскреснут, но для старой умрут. Могут стать народом счастливым, но только не венгерским, - чем к другим нациям ближе, тем дальше от самого себя; рифмоплеты да музыканты бродячие - это еще не национальная жизнь. О государственных мужах лучше уж умолчу, а то Миклош меня побьет.

- А между тем одно лишь слово, одно понятие - и всем спасеньям и колебаниям конец. Слово это: _хотеть_. Если хотеть жить, хотеть сберечь из древнего национального своеобычия все, что в нем благородного, прекрасного и плодотворного, захотеть, каждый в меру способностей, честно потрудиться на избранном поприще, любя, ценя наше, венгерское, но умея извлечь из него, развить нас, венгров, возвышающее и, наоборот, не хотеть обезьянничать за другими из тщеславия, - лишь то перенимать, от чего, как при дыхании, кровь наша вновь станет алой; будем если ездить за границу с целью умом своим родине послужить, а не иностранцам глупостью, - не найдется тогда таких природных или моральных сил, которые бы нас расплавили, растопили, растворили. Лед растает, но кристалл скажет: "Я цел!" - и засверкает всеми гранями на солнце. Народы воочию увидят, что мы жизнестойки, и уважать будут наши стремления. И преобразятся наши поля, торговля оживит реки и сушу, язык венгерский досягнет до самых салонов, модным станет, национальные чувства пробудятся в больших городах, а в Пеште [Будапешт образовался лишь в 1872 году после слияния Буды (старого города на правом берегу Дуная) и нового, более позднего, Пешта (на левом)], в столице, вся гордость и духовная мощь нации сосредоточится. Будет и у нас Академия наук, будет все: литературные общества, национальный венгерский театр. И всего этого надо только пожелать!

- Прекрасно. И кто же будет первоапостолом всех этих священных пожеланий? Ведь кому-то надо начать, пример подать, святой национальный дух не снизойдет сразу на несколько миллионов.

- Кто? A capite foetet piscis [рыба начинает портиться с головы (лат.)], - те, у кого больше всего заслуг в прошлом, пороков в настоящем и долгов перед будущим: венгерские аристократы.

- Жаль, что я хохотать во все горло не умею, - сказал Рудольф, - очень уж повод подходящий. Да где же они, эти венгерские аристократы?

- В большинстве за границей; но ты, надеюсь, не станешь отрицать, что если прах отчизны они отряхнули с ног, то сердец своих не прозакладывали?

Рудольф чуть заметно улыбнулся.

- Ты что же, миссионер? Хочешь отступников патриотов опять в лоно истинной веры вернуть и объезжаешь мир, сзывая их домой?

- Я не считаю обращение их таким уж невозможным.

- Счастливец, сколько же тебе лет?

- Двадцать исполнилось.

- Ну, так завтра ты постареешь сразу на десять. Сходимте завтра в клуб "Юных титанов". Доступ в достойное сие собрание открыт только людям знатным либо денежным - либо очень уж эксцентричным. Там найдете вы всех обитающих здесь юных представителей венгерского высшего общества. Вот тогда я и спрошу тебя: "Желаешь ли ты и веришь ли в возможность взять их с собой?"

- А, чего мудрить! Королевская грамота с вызовом на сословное собрание - и сами все домой слетятся.

Последним замечанием ободрил своих товарищей Миклош, который трудился во время этого спора над лежавшей перед храмом разбитой колонной с эмблематической надписью: "Кто вновь воздвигнет меня?" - силясь ее поднять. Перевернув наконец меньшую часть, утвердил ее прочно на земле, а на это основание водрузил большую с эмблемой, опровергнув тем самым глубокомысленный вопрос.

- Так, значит, завтра - в клубе "Юных титанов".

4. ЮНЫЕ ТИТАНЫ

Есть на северной стороне Монмартрского бульвара здание, ныне жокейский клуб, которое и тогда, в 1822 году, служило излюбленным местом встреч элегантной молодежи (словосочетание, могущее показаться плеоназмом: элегантный человек всегда ведь старается выглядеть моложаво).

Здесь свершались все события, обычно занимающие свет: затевались бега или steeplechase [скачки с препятствиями (англ.)], давались банкеты в честь артистических знаменитостей. Отсюда направлялось превозносившее или разносившее спектакли общественное мнение: что освистать, кому рукоплескать. Тут решалось, на какие цветы будет мода в следующую карнавальную неделю. В прошлом году преимущественным правом некоторое время пользовалась гортензия, но под конец ее вытеснили флердоранж и гелиотроп. В нынешнем же оба изгнаны в комнаты для прислуги, вкусы поделились между геранью и миртой, и неизвестно пока, которая победит. Но куда насущней вопрос, достанет ли мужества у директора "Королевской музыкальной академии" (столь пышно тогда именовалась Опера) поручить заглавную партию в "Зельмире", последнем творении Россини, Каталани [Каталани Анджелика (1779-1849) - известная итальянская певица], которой юные титаны покровительствовали, потому что она только приехала и еще молодая, - осмелится ли он пренебречь мадам Мэнвилль [Мэнвилль Жозефина (Фодор Йозефа, 1793-1840(?) - с большим успехом выступавшая в 10-20-х годах XIX века во многих городах Европы оперная певица, по рождению венгерка], выступающей уже давно и вдобавок замужней; хуже того, вышедшей за актера и, что уж всего пошлей, счастливой с ним?.. Во всех залах - в бильярдной, за карточными столами - закипали горячие споры; всех занимало одно, и ни самый искусный карамболь, ни даже победоносный кварт-мажор в пикете не могли сколько-нибудь надолго овладеть вниманием.

Излюбленная комната светской молодежи, где собирается самый цвет ее, creme du creme [сливки; буквально: "сливки сливок" (франц.)], - балконная. Стены там украшены роскошной мраморной лепкой, потолок - художественной росписью кисти самого Лебрена [Лебрен Шарль (1619-1690) - французский художник-классицист, мастер декоративной живописи].

На балконе как раз столпилось пятеро-шестеро молодых людей. Наблюдая оттуда прохожий люд, простой и не простой, они, благо предмет благодарный, предаются тому увлекательному занятию, которое именуется по-французски "medisance", а по-нашему - злословием.

Среди них - общий друг и знакомый маркиз Дебри, первейший парижский bonhomme [добряк, добрейший, добродушный человек (франц.)] и обаятельнейший сплетник, почитающий своим долгом во всех тонкостях знать тайны будуаров, закулисные театральные интриги, преподнося их в бесчисленных, то дух захватывающих, то забавных вариациях. Стоит ему только глянуть на кого-нибудь пристальней, и тот может быть уверен: маркизу про него известно кое-что. При всем том человек он милейший, ибо в лицо никогда никого не оскорбил, а что уж за спиной говорится, на это в цивилизованном обществе обижаться не принято.

Взрывы смеха свидетельствуют, что маркиз излагает окружающим очередной свой занимательный рассказ. То понизит голос почти до шепота, и тогда головы приблизятся к нему, сдвинутся в тесный кружок, то возвысит весело, и все откинутся опять, валясь со смеху, в разные стороны.

Маркиз - мужчина тучный, грузный, нельзя и ожидать от него особого проворства, легкости в движениях. И, однако, истории свои умеет он сопроводить такой лукавой мимикой, такой живой жестикуляцией! Без них потеряли бы они всякий интерес, и кто пытается потом их воспроизвести, терпит обычно полнейшее фиаско.

В балконную прибываем мы с графом Рудольфом и его друзьями в тот самый момент, когда история близка уже к кульминации. Знакомый со всеми Рудольф представляет своих товарищей, и после краткого обмена приветствиями рассказ продолжается.