Венгерский набоб - Мор Йокаи

- Рабочий я, сударь, столярный подмастерье у Годше. Доведется там быть, не побрезгуйте на разные изделия взглянуть в витрине, на утварь деревянную церковную в готическом стиле; все по моим образцам.

- Почему же вы собственное ателье не постараетесь открыть?

- В Париже, сударь, оставаться не хочется, - с невольным вздохом пояснил подмастерье. - Домой, на родину тянет.

- Домой? В Венгрию? Или здесь не ладится дело?

- Ладится, еще как ладится. Мастера меня ценят, труд оплачивают прилично. Тут можно свое ремесло полюбить, оно настоящего искусства требует - благодаря моде: она ведь меняется все время, а какое удовольствие каждый день новую прекрасную вещь работать, способности свои изощрять. Но все равно не останусь, вернусь, хоть и знаю, что там мне ни княжьих парадных кроватей, ни церковных хоров не делать: не иностранцам такая работа не доверяется. Знаю, что с нуждой придется бороться и, чтоб прожить, буду вон лавки крестьянские строгать да тюльпаны вырезать на ларях; от венгерского мастера другого ничего и не ждут. А все-таки домой поеду.

- Наверно, родственники там у вас? - осведомился Рудольф.

- Никого нету, кроме бога одного.

- Тогда все-таки совершенно непонятно, почему вы от благополучия отказываетесь.

- Нет разумных причин, господа; я и сам себе затрудняюсь объяснить. На чужбине я почти ребенком оказался, и сколько лет прошло уже с тех пор, а вот не могу: как вспомню, что от народа, говорящего на одном со мной языке, сотни миль меня отделяют, такое чувство сразу, трудно даже передать; слезы так и брызнут из глаз. Поживите сами, господа, семь лет вдали от родины, тогда и узнаете, каково это.

Бедный, смешной чудак! Вообразил, будто все чувствуют, как столярные подмастерья.

- Слышал? - шепнул Иштван, оборотясь к Рудольфу. - Вам бы всем хоть сотую долю этих чувств!

- Зависти достойная сентиментальность, - процедил тот, передернув плечами.

Тем делом юноши вышли на перекресток и в нерешительности остановились, не зная, в какую сторону направиться.

- Ах, да ведь друг наш знает эти места, - встрепенулся Миклош, в общении самый простой. - Будьте добры дорогу указать. Мы ведь тоже к гробнице Руссо идем.

- Как, и вы на Тополиный остров? - не мог скрыть изумления молодой ремесленник.

- Вы как будто удивлены.

- Но ведь место это уединенное: могила мыслителя, которую редко кто посещает. Но я рад, очень рад, что вы вспомнили о ней. Во всей Франции это единственное, что оставляю я с сожалением. Я уже был там нынче, но с удовольствием вернусь. К самой могиле мы, правда, не пройдем, вокруг все заболочено; но напротив - порядочный холм, там что-то вроде старинной часовенки, и на одной из колонн - тоже имя Руссо. Оттуда как раз виден будет памятник.

Молодые люди охотно приняли предложение и сквозь частое мелколесье последовали за знавшим тут все тропки подмастерьем, который, приостанавливаясь по временам, оглядывался: поспевают ли спутники за ним.

Наконец показался холм с церковкой в память Монтеня. На шести ее колоннах высечены были имена философов, среди них - Вольтера, Монтескье и Руссо. Здание не было завершено, оставлено недостроенным, - может быть, поэтому и величали его "храмом мудрости".

Напротив открывался небольшой островок, прозванный Тополиным. Там под трепещущей листвой белела гробница мыслителя - простой каменный обелиск с надписью: "Здесь почнет певец природы и истины".

Не удивительно, что могила была заброшена: истина - неважная рекомендация!

Зато природа взяла ее под свое покровительство: украсила распускающимися из года в год цветами, охватила буйной зеленью кустарника, точно целиком желая завладеть своим любимцем.

Дойдя до мемориала Монтеня, откуда открылся вид на гробницу, ремесленник попрощался с тремя молодыми венграми: ему еще в Париж. Не спрашивая имен, с чувством пожал он им руки и все нет-нет да и оглядывался на обратном пути.

- Тоскливо что-то у меня на душе, - пожаловался Иштван после его ухода. - Не знаю уж, от слов ли этого мастерового или ото всего этого запустения? Мне ведь совсем иначе рисовался Эрменонвилль: приветливым краем с мирно журчащим потоком, омывающим цветущий островок; наяд еще только да фавнов со свирелями вообразить, и словно сама Темпейская долина [славившаяся своей живописностью; воспетая еще античными поэтами долина реки Пеней в Фессалии] пред тобой. А вместо того - заросшее камышом и водяными лилиями болото да неуклюжий белый камень под самыми неживописными деревьями: черными тополями.

- Когда-то эти места такими и были, как тебе представляется, - заметил Рудольф, растянувшись на траве. - Цветущей долиной, которой и наяды не пренебрегали: прелестные парижанки, - продолжал он, пока Миклош заносил себе в книжечку высеченные на мемориале надписи. - А к гробнице попадали на лодочках через две протоки. Островок этот очень подходил для разных пасторальных сцен. Но вот разразилась однажды страшная буря с ливнем, все берега размыла, равнину затопила, и с той поры кругом - одно болото и никто гробницу не навещает, кроме разве лягушек, которые обожают со времен Гомера [шутливый намек на известную пародийную поэму "Война мышей и лягушек" ("Батрахомиомахия"), которая в свое время приписывалась Гомеру] поэзию, да какого-нибудь чудака routier [путешественника (франц.)], у кого и на это свой час отведен, или читающего "Новую Элоизу" столярного подмастерья. Такова участь всех ученых мужей за гробом. Блаженны варвары вроде вас, собственных ученых не имеющие!

- Коли нас ты разумеешь под "блаженными варварами", мы такого отличия не заслужили. И венгры начинают пробуждаться в последнее время от духовной спячки, и не на Чоконаи [Чоконаи Витез Михай (1773-1805) - выдающийся лирик-предпросветитель, "венгерский Вийон"] кончается уже наша литература и не один "Ученый палоц" [сатирико-патриотическое произведение Йожефа Гвадани (1725-1801), направленное, в частности, против поклонения иностранщине] нынче ее представляет. Немало как раз в этом году появилось научных и художественных журналов, альманахи же наши и самых взыскательных критиков удовлетворят.

- Я тоже считаю пристрастие к своему достойным всяческого уважения.

Иштвана за живое задело это замечание.

- Это больше, нежели "пристрастие", это самосознание! Молодые поэты, которые выступили в последнее время, гордость пробуждают за наш язык, за нашу нацию.

- Что же, вся сила у мадьяра в языке, как у старой бабы? - вставил звучное свое слово Миклош, кончив копировать надписи. - Другого поприща, которое могло бы его возвеличить, нет у него? Стихотворство только да книгопечатанье?

- Дружище! Государственные мужи, великие личности только там и рождаются, где великие поэты есть. Для народа - смерть, если поэты его умолкают. Голос же их - как глас нации, воспрявшей от летаргии к новой жизни. Воскресни сейчас Янош Хуняди [известный полководец (1387-1456), победитель турок под Белградом (1456 г.)], пришлось бы ему пахать да сеять, другое занятие для него вряд ли найдется. Но тем юношам, что выступили в этом году перед публикой в "Ауроре" ["Аурора" (1822-1837) литературно-художественный альманах прогрессивного направления], - Байзе, Сенвеи, Верешмарти [Байза Йожеф (1804-1858) - известный критик, с 1831 года - редактор "Ауроры"; Сенвеи Йожеф (1800-1857) - поэт, переводчик, журналист; Верешмарти Михай (1800-1855) - выдающийся венгерский поэт-романтик], - я смело берусь самую блестящую будущность предсказать.

- Неизвестные все имена, - закладывая руки под голову и покусывая травинку, отозвался Рудольф.

- Но они недолго останутся в безвестности. Могу, впрочем, и неизвестней предложить, чтобы ты не думал, будто литераторы - какие-то национальные парии. Возьми последнюю книжку "Гебы", там и Дежефи, и Ференц Телеки, и Гедеон Радаи, и Майлат [Дежефи Аурел, граф (1808-1842) - консервативный магнат и литератор; Телеки Ференц, граф (1785-1831) - принадлежавший к онемеченной знати посредственный поэт; Радаи Гедеон, граф (1806-1876) политический деятель и оратор, главный интендант Национального театра; Майлат Янош, граф (1786-1855) - прогабсбургски настроенный историк, стихотворец и переводчик]: чем тебе не достойные мужи, не громкие имена.

И саркастическая усмешка скользнула по его губам.

- Трупы гальванизированные все до одного, - возразил Рудольф равнодушно и закрыл лениво глаза.

- Так ты считаешь, что мы - мертвецы?

- Да.

- Нет, вот это уж нет! - с жаром воскликнули в один голос оба остальных.

- Что ж, если крик помогает от вымирания, - пожалуйста, кричите на меня. Вам эта мысль еще причиняет боль, вот вы ее и отвергаете; но у меня у самого она уже превратилась в мертвящую уверенность, - я вижу, чувствую, знаю: народ наш сыграл свою роль и должен кануть в вечность, как и предки его, - авары все эти, гунны, печенеги. И сейчас, посмотрите, как мало мадьяр у нас в городах, торговых центрах покрупнее. Лучшие, знатнейшие, богатейшие только по карте и представляют себе, где она, эта Венгрия, и без малейших колебаний готовы сменить национальную спою принадлежность. Природные мадьяры расползутся все мало-помалу по дворам степным да поскотинам - хотя и оттуда выживут их хозяева покрепче; позалезут в долги, поразорятся... При первом же столкновении с цивилизацией дворянство наше под сень своих допотопных установлений уползает. Не варвары теперь уже венгров поглотят, а цивилизация. Да и что там у них есть такого, что она им сулит?