Венгерский набоб - Мор Йокаи

- Ну, естественно; нельзя же мне раньше дяди помереть.

- Вы в самую точку попали. Поэтому, давая вам деньги, я одновременно буду следить, чтобы жизнь ваша не претерпела какого-либо ущерба.

- Какого же, например?

- Сейчас скажу. Пока старик Карпати жив, вам запрещается: драться на дуэли, ездить на охоту, плавать по морю, с балеринами вступать в связь; словом, вы обязаны избегать всего, опасного для жизни.

- Значит, и вина нельзя пить и по лестнице ходить, чтобы спьяну не свалиться и шею не сломать?

- Ну, не будем понимать так буквально. Допускаю, что запреты эти не так уж приятны; но в одном случае они могут и отпасть.

- В каком это?

- Если женитесь вы сами.

- Parbleu! [Черт побери! (франц.)] Нет уж, лучше в седло не садиться и к оружию не прикасаться.

- Монсеньер! Вы рассуждаете, как эти карикатурные шевалье из водевилей. Что за громкие фельетонные фразы? Вы же знаете, что брак в светском обществе, если разобраться как следует, - это цепи всего лишь каучуковые. Хотите - удерживают; нет - растягиваются почти до бесконечности. Окажите какой-нибудь элегантной даме честь предложением руки, и первый год вы проживете с ней счастливо, - в Париже да не найти женщины, которую можно любить целый год? А там род Карпати пополнится юным отпрыском, и вы избавитесь от тягостных обязательств: и шею можете себе тогда ломать, и стреляться, - что вам больше по душе. А жизнью предпочтете наслаждаться, то Париж велик, да и он еще полмира только, - можете прожить, хоть вообще с женой не видясь, разве что, совсем отвыкнув, снова в нее же влюбитесь. Все это не так уж страшно.

- Посмотрим, - сказал Абеллино, вставая и ногтями приглаживая помятую во время сидения манишку.

- Как вы сказали? - спросил, навострив уши, банкир, который заранее ожидал, что Карпати, увидев его готовность помочь, начнет ломаться.

- Я говорю, там видно будет, какой путь мне избрать из всех возможных. Заем, вами предложенный, я, во всяком случае, принимаю.

- Ага! Я так и полагал.

- Остановка только за гарантиями. Придется прежде испытать себя, удастся ли еще вынести налагаемые вами ограничения. К аскезе я привык; одно время, лечась у гомеопатов, кофе себя даже лишал и не помадился. Сила воли у меня большая. Ну а не выдержу - жениться попробую. Лучше всего бы, конечно, покороче найти с дядюшкой расправу.

- Ах, сударь, - вскочил банкир, - надеюсь, это только шутка.

- Ха-ха-ха! - рассмеялся наш денди. - Не бойтесь, не о кинжале речь и не о яде, - не о тех даже сдобных бабенках да жирных блюдах, которыми его здоровье можно подорвать. Есть же ведь такие паштеты - это уж вам должно быть лучше известно, - которые тяжело ложатся на желудок; они так и зовутся: "престолонаследные". Никакого тебе яда, одна гусиная печенка со специями; а наелся до отвала, запил добрым красным вином - и готово! удар.

- Мне неизвестно, потому что я таких не делывал никогда, - ответил бывший владелец паштетной серьезно.

- А я и не к тому, я не собираюсь вам таких паштетов для дядюшки заказывать. Ненавидеть я умею и застрелить, заколоть из мести тоже могу; но убивать, чтобы наследство заполучить, - фи, это не в моей натуре! Смею заверить, однако, что, придись нам жить поблизости, уж я бы помог родственничку отправиться на тот свет.

- Стоит ли, подождем, пусть лучше сам отправится туда.

- Другого выхода нет. А до тех пор придется уж вам моим кредитором оставаться. Вам же выгодней, чтобы я побольше тратил: все вернется обратно в двойном размере. Мне-то что! Пускай уж наследники мои расхлебывают.

- Так, значит, уговорились.

- Подготовьте бумаги и пришлите мне завтра утром, после двенадцати с нотариусом, чтобы долго не возиться.

Абеллино попрощался. Кредитор, потирая руки, проводил его до самых дверей.

Открывались самые верные виды на то, что одно из крупнейших венгерских поместий через несколько лет перейдет к банкиру-иностранцу.

3. У ГРОБНИЦЫ РУССО

Трое легко одетых юношей поспешают к эрменонвилльской [Эрменонвилль поместье маркиза Жирардена, где в 1778 году умер и был похоронен Жан-Жак Руссо] роще. Наружность их, несмотря на естественную в дороге небрежность, сохраняет то непринужденное изящество, которое всегда присуще людям с тонким вкусом.

Все трое - молодые венгерские аристократы. Мы слышали уже о них от мосье Гриффара и запомним теперь только, что двое, по бокам, - из Венгрии; это они поклялись друг другу пешком обойти, состязаясь в лишениях, всю Европу. Лица у обоих выразительные, характерные. Первому особое своеобразие придают густые черные брови и чуть саркастичная усмешка, которая, однако, лишь мгновениями трогает губы. Второй - настоящий атлет: крутая грудь, пышные смоляные кудри, гордый, смелый взгляд, энергический рот с пушком на верхней губе; а голос такой глубокий, рокочуще-низкий, что, не видя лица, можно, пожалуй, принять говорящего и за взрослого мужчину.

Третий же, что посередине, - высокий, стройный юноша в скромном костюме и безо всякого определенного выражения на чисто выбритом лице. Только невозмутимо-холодное спокойствие во всех чертах и во взгляде: то благородное бесстрастие, которое так привлекает и губит женские сердца. В движениях - английская неторопливость, чуждая, впрочем, какой-либо аффектации; речь - ровная, негромкая: ни одно слово не выделяется и не подчеркивается. Главная забота - понятно объяснить, а не блеснуть ораторским искусством. Это о нем сообщил Гриффар, что прибыл он из Америки на верхней палубе.

И - о чудо из чудес! - можем еще добавить: все трое разговаривают между собой по-венгерски. И время, к которому относится наша история, 1822 год, и место действия, эрменонвилльская роща, и герои наши, мадьярские аристократы, - повод, думается, достаточный, дабы этому подивиться.

Называют юноши друг друга по именам. Пылкого и мускулистого зовут Миклошем, чернобрового - Иштваном, а того, что посередине, - Рудольфом.

От внимательного взора не ускользнуло бы, что из молодых людей, которые шли, взявшись под руки, один все забегал вперед, увлекая за собой среднего, другой же, наоборот, приотставал и тянул его назад, - тому время от времени приходилось останавливаться, чтобы соблюсти нарушаемое жарким спором равновесие.

Беседовали они в пустынном лесу почти в полный голос. Эрменонвилльская роща - не самое излюбленное светом место для прогулок, здесь можно позволить себе любой громкий спор, разговор, не рискуя прослыть невоспитанным.

Внезапно из кустарника выбрался на дорогу еще какой-то юноша и с минуту постоял, точно прислушиваясь к голосам. Судя по внешности, был он из мастеровых: в плоской круглой шапочке, в просторной синей парусиновой блузе на мускулистом теле, из-под которой высовывался ворот пестрой рубашки.

Радость и удивление изобразились на юном его лице. Несколько мгновений он, казалось, колебался; потом решительным шагом устремился навстречу спорящим.

- Ах, господа, вы по-венгерски разговариваете! Я тоже мадьяр.

И слезы радости блеснули у него на глазах.

- Привет соотечественнику! - прогудел тот, что с низким голосом, и, дружески протянув руку, обменялся с незнакомцем крепким мужским рукопожатием.

Остальные последовали его примеру.

Юный мастеровой совсем растрогался, даже слов поначалу не мог найти.

- Прошу прощенья, господа, за навязчивость, но с тех пор, как я в Париже, - а тому уже целых семь лет, - первый раз слышу родную речь, а это так приятно, так приятно...

- Ну так идемте с нами, - предложил средний. - Если время позволяет, беритесь с нами под руку - и поговорим.

Ремесленник помедлил из скромности, пока тот из молодых людей, кого называли Иштваном, сам не подхватил его и не увлек с собой.

- Мы вас не отрываем от дела?

- Нет, господа, сегодня праздник, нерабочий день.

- Но, может, у вас свидание? - с быстро промелькнувшей улыбкой спросил опять Иштван.

- Вот именно, что нет. Я просто так сюда хожу в свободное время.

- Но место это ведь не богато развлечениями.

- Конечно, распивочные отсюда не близко; но здесь зато гробница одного великого человека, чьи труды ценнее для меня любых увеселений. Они так написаны, что и простолюдину читать их - истинное наслаждение. Господам известны, вероятно, его сочинения? Ох и глупый вопрос! Как же не знать таким образованным людям Жан-Жака Руссо!

- Вы посещаете гробницу Руссо?

- Это самый близкий моему сердцу человек. Я его книги уже десятки раз перечитал от доски до доски и все открываю в них новые глубины. Какая правда в каждом слове! Я уже не раз испытал: коли заботы очень одолевают или огорчения, возьму Руссо и за чтением успокоюсь. Вот и стал по воскресеньям сюда приходить, к тому скромному памятнику, сооруженному в его честь. Присяду, книжки его достану - и будто с ним самим беседую. Я там совсем еще рано побывал, сейчас-то возвращался уже.

- А что же вас удерживает в Париже? - холодно перебил его Рудольф, совсем иное направление давая разговору.