Путь к женщине - Николай Никандров

– А СССР шире Москвы, а земной шар шире СССР, а?

Шибалин серьезно:

– Совершенно верно. Человек рожден жить мировым охватом, а не семейным курятником. Хотя это еще не значит, что я запрещаю желающим обзаводиться семьей. Я только запрещаю слепнуть для остального мира. Ну да это из другой области…

– Но так вы, Никита Акимыч, никогда ни на ком не остановитесь. Хорошую будете менять на лучшую, лучшую на еще более лучшую и так без конца. Какая это жизнь?

– К моему великому огорчению, Зина, так было в моем мужском "вчера". К моей великой радости ничему подобному не будет места в моем мужском "завтра", когда мне наконец будут "знакомы" все люди земной планеты.

– Но мне кажется, Никита Акимыч, что одного вашего желания быть "знакомым" со всеми недостаточно. Надо еще узнать, а они-то пожелают быть "знакомыми" с вами?

– На этот вопрос, Зина, мне ответит ближайшее будущее, даже ближайшие дни, когда я со своей идеей выйду на улицу.

– У меня еще один вопрос, Никита Акимыч. Еще одна мысль.

– Пожалуйста, пожалуйста.

– Я хотела сказать вам вот что. Вы еще не успели убедиться, чем оказалась бы для вас связь со мной, как уже кидаетесь к другой, сразу решив, что я не та, которая вам нужна!

Да, Зиночка, к сожалению, вы не та, не та! Доказательством этого может служить хотя бы то, что нашлась другая, один облик которой бесповоротно вытеснил вас из моей души. Да, признаться, и раньше, как только вы произнесли мне ваше "да", я сразу же почувствовал так хорошо знакомую мне тоску: "связан"!!! Связан, но с той ли? Наложил цепи на себя, на свою свободу, но те ли это цепи, самая тяжесть которых приятна? И являет ли собой она – то есть вы, Зина, – то предельное женское совершенство, о котором я так тщетно мечтаю всю свою многострадальную жизнь? Разве лучше нее – то есть вас, Зина, – никого в целом свете нет? И неужели эта и будет моей последней? А дальше? А дальше разве нет пути? Значит, всему, всему конец? Вам это понятно, Зина?

– Понятно-то понятно…

Она апатично вздыхает.

Шибалин пытливо поглядывает на нее.

– Но вам, конечно, Зиночка, нет оснований очень отчаиваться. Вы такая славная, такая интересная, вы так еще моло ды, что у вас еще будут встречи с мужчинами более интересными, чем я…

– Не успокаивайте, не успокаивайте, Никита Акимыч. Не надо.

В сторону, с беспредельным сожалением:

– И что я наделала! И зачем я так скоро ему поверила? Зачем целый месяц так откровенничала с ним? Всю раскрыл, обнажил, разглядел и – до свидания! Какой стыд! Стыд-то какой!

Шибалин, не сводя с нее искоса-настороженных глаз:

– Успокойтесь, Зиночка, успокойтесь! Не расстраивайте себя.

Зина внезапно овладевает собой, выпрямляется, глядит тверже:

– Не бойтесь, не разревусь…

Бросает на него новый – чужой, насмешливый – взгляд. Начинает нервно вздрагивать.

– Не обижайтесь, если и я выскажу вам правду…

– Наоборот, прошу!

– Видите что, невзирая на ваши литературные заслуги, на ваш талант и на прочее такое, я никак не могу признать вас человеком… как бы это выразиться, чтобы вас не обидеть, – ну, человеком нормальным, что ли… Вы очень, очень странный!..

Шибалин голосом философа-вещателя:

– Писатель, одержимый верой в мировое значение то одной своей идеи, то другой, не может быть не странным.

Зина с более открытой враждебностью:

– Можете придумывать какие угодно объяснения своим… ненормальностям, но поверят ли вам – это еще вопрос!

Шибалин прежним приподнятым и вместе могущественным тоном философа-трагика:

– Каждое утро, когда я просыпаюсь, я прежде всего говорю себе: "Я призван совершить великое". Какая женщина этому поверит? Какая женщина это поймет?

Зина:

– Значит, мне сейчас уходить?

Шибалин, возвращаясь к печальной действительности, ласковее:

– Выходит, что да, Зиночка. Чтобы не терзаться напрасно ни вам, ни мне.

– Вам-то что!

– Не говорите так, Зина!

– Вы пойдете себе "знакомиться" с той, в сарафане.

– Возможно, что я пойду.

У пианино уже в несколько голосов:

– "Мужья и девы, легко отныне вам будет пару отыскать…"

Зина недружелюбным взглядом смотрит издали на комсомолку в сарафане.

– И чего вы в ней такого нашли! Обыкновенная провинциалка, каких ходят по Москве тысячи! Вас прельщает то, что она хорошо поет?

– Не знаю, Зина, не знаю. Может быть, и это. Сейчас в таких деталях мне трудно разобраться. Одно могу сказать: мне всегда сулил счастье именно такой тип девушки, с таким выражением глаз…

– А может быть, вам нравится не тип этой девушки, а ее семнадцать лет?

– Зина, в вас говорит раздражение, злость. Это нехорошо.

Зина привстает, гордо щурит глаза, подергивает губами. Смотрит вбок.

– Ну вот что, товарищ Шибалин… Я ухожу, ухожу от вас навсегда… Но вы, пожалуйста, не возомните чего-нибудь лишнего… Не подумайте, что я увлеклась вами серьезно или что я безумно в вас влюблена… Нет! Это было у меня просто так, опыт, игра… И потом, мне хотелось поближе узнать, что вы за человек… Так что, пожалуйста, не подумайте, что я из-за любви к вам брошусь в Москва-реку… Пожалуйста, не подумайте! Прощайте…

Хочет сделать шаг, но еще на момент задерживается на месте. Вдруг со злобой, с приседаниями, с кривляниями, выкрикивает плачущим писком:

– Не брошусь в Москва-реку, не брошусь, не брошусь!

Со сморщенным лицом убегает.

XVIII

Антон Сладкий вместо звонка резко хлопает в ладоши:

– Товарищи! Тихо! Сейчас начнем! Участвуют все присутствующие в этом зале! Кто не спевался, тот все равно подтягивай, чтобы выходило погуще! Хор, становитесь потеснее! Пианино, давайте всем тон! Ну, тихо, начинаем.

Он дирижирует, остальные поют.

– "Долой условности и предрассудки… Все блага жизни нам даны!"

Антон Сладкий и поет и кричит:

– Веселей! Веселей! Больше жара, пыла, подъема! Счастья больше! Ведь про любовь поете!

Пение ширится, захватывает весь зал. Кто вначале подтягивал только слегка, сидя за своим столиком, тот теперь уже стоит на ногах в энергичной позе и молодо, весело заливается полным голосом:

– "Все люди братья, на всей планете нет незнакомых, нет чужих"…

Шибалин, увлеченный и словами песни, и музыкальностью исполнения, и невиданным зрелищем, глубоко волнуется и, сидя на месте, все чаще и все красноречивее поглядывает на комсомолку в красном платочке. Потом встает, идет прямо к ней, "знакомится", долго держит ее руку в своей руке. Девушка вспыхивает и, смущением и еще больше неожиданным счастьем: неужели из женщин всей земной планеты Никита Шибалин останавливается на ней?

Дверь с надписью "Библиотека" полураскрыта. Вера, при пав лицом к косяку двери, рыдает, Желтинский стоит позади нее и говорит:

– Я еще понимаю его. Он все-таки человек не первой молодости, и ему лестно проверить свою мужскую силу на девчонке. Но она-то, дура, чего лезет, на что надеется!

Зина сидит в дальнем углу зала за отдельным столиком, в одиночестве, в ошеломленно-окаменевшей позе и громадными глазами безумной смотрит в пустое пространство.

Солнцев, еще более пьяный, чем прежде, вкатывается задом наперед в залу, таращит непослушные глаза, приятно поражается хоровым пением всего собрания, подбоченивается, закидывает назад волосы и с блаженно сияющей рожей, приплясывая на месте, могуче и дико ревет, сразу покрывая всех:

– "Стр-ра-да-тель мой, стр-ра-дай со мной…"

Антон Тихий, в галошах, с бледным лицом, пробегает через весь зал из двери, по пути несколько раз кружится вокруг одно го столика, спасаясь от преследующих его двух служителей, старого и молодого.

Антон Тихий:

– Товарищи, я не на собрание, я только в библиотеку!

Молодой служитель с протянутыми вперед руками, с оскаленными зубами:

– Все равно, товарищ, в галошах нельзя!

Старый, задыхаясь:

– Мы с этого живем!

Четверо других служителей, тоже очень прилично одетых, медленно проносят за руки и за ноги, как носят трупы, бесчувственные тела двух друзей, двух Иванов, Буревого и Грозового.

Хор:

Из тьмы раз-ва-лин…К си-янь-ю да-лей…

Часть вторая

I

По глубокому каменному руслу, между двумя рядами высоких столичных домов с красными крышами, зеленой полноводной рекой вьется и вьется бесконечная цепь московских бульваров. Где кончается продолговатое звено одного бульвара, тут же – только перейти через площадь – начинается звено следующего…

На бульварах стоят в своих бессменных позах старые, видавшие виды, имеющие что рассказать деревья, – безмолвные свидетели всевозможных, вечно происходящих здесь любовных историй. Бесстрастно и умудренно, изо дня в день, из года в год, шумят они и шумят своими разросшимися вершинами…