Дикая охота короля Стаха - Владимир Семёнович Короткевич

чердак, на котором тоже не было следов. Справа были двери в мою комнату и комнату хозяйки, слева — глухая стена и за ней парк.

От всего этого у меня начало кружиться в голове. Неужели действительно существует в мире что-то сверхразумное? С этим я, закаленный «афеист» [14], ни­как не мог согласиться.

Мне пришла в голову мысль, что стоит пойти в библиотеку и узнать наконец, что это за дикая охота, о которой мне было неловко расспрашивать хозяйку. Кстати, я надеялся отыскать там какой-нибудь ста­рый план дома, чтобы потом начать методические поиски. Я знал, что в наших старых дворцах бывали порой так называемые «слуховые отдушины», то есть тайные пробоины в стенах. В них обычно за­муровывали «голосники»,— особой формы кувшины, усиливающие звуки,— и хозяин мог, находясь в другом конце дворца, хорошо слышать, что говорят гости либо слуги в этом конце.

Возможно, и тут было что-то подобное. Может быть, экономка ходила ночью на первом этаже, а шаги ее были слышны здесь. Это была слабая надежда, но чего не случается...

И я направился в библиотеку, которая размеща­лась в бельэтаже, между первым и вторым этажами, в отдельном крыле.

Редко мне случалось видеть такие запущенные ко­мнаты. Паркет выбит, громадные окна в пыли, люст­ры на потолке в пыльных чехлах. Видимо, это была са­мая древняя часть дома, «замчище», вокруг которого потом возник сам дворец. Это пришло в мою голову, когда я увидел перед самой библиотекой странную комнату. И тут был камин, но такой огромный, что зубра можно было зажарить, и даже гнезда от рожнов еще остались на его стенах. Окна маленькие, из цвет­ных стеклышек; стены грубо оштукатурены; на по­толке перекрещиваются тяжелые квадратные балки, укрытые закуренной резьбою. А на стенах старое грубое оружие.

Словом, эта была комната тех «старых добрых вре­мен», когда паны вместе с хлопами собирались в один зал и сидели зимними вечерами при костре. Пани и челядинки пряли, пан играл с хлопами в «двадцать пальцев» либо в кости. Ах, идиллические старые вре­мена! И куда, зачем вы только исчезли?

Правда, тот же пан мог, если замерзнут в засаде ноги, отогревать их во внутренностях хлопа, кото­рому вчера проиграл в кости, но это ведь чушь, на это обращают внимание лишь сентиментальные хлю­пики.

Простите меня, уважаемые читатели, что я не могу миновать ни одну комнату, чтобы не рассказать о ней. Что поделаешь, на старости лет человек стано­вится болтливым. И, к тому же, вы такого никогда не видели и не увидите. Возможно, кому-нибудь будет интересно.

Библиотека была под стиль передней комнаты. Вы­сокие своды, окна на колонках, кресла, обитые кожей, рыже-коричневой от старости, большущие шкафы мореного дуба и книги, книги, книги.

Ну, как пройти мимо них и не сказать вам хоть пары слов! У меня слюнки текут от одних воспоми­наний. Давние пергаментные книги, книги на первой пористой бумаге, книги на желтой от старости, глад­кой лоснящейся бумаге. Книги семнадцатого века, ко­торые сразу угадаешь по сорту кожи на обложках. Рыже-коричневая кожа обложек восемнадцатого века; деревянные доски, обтянутые тонкой черной кожей, на обложках книг шестнадцатого века.

И названия, боже, какие названия! «Катехизис роуски», «Настоящая хроника Яна Зборовского», «Варлаам-индеянин», «Притча про славия», старые шестодневы, «Бчела трудолюбивая», рукописные сборники старых легенд, «Gesta Romanorum» из двухсот расска­зов, «Трищан и Изота», «Бава» в белорусском вари­анте, «Апофегмы», «Речь Мелешки» — это был клад. А больше новые манерные книги с длинными назва­ниями вроде «Плетение амурное, или Тысяча спосо­бов, которыми одарированный кавалер свой предмет к согласию с амурным вожделением своим привести может». Но хватит, иначе я рискую никогда не окон­чить своего описания.

Я так увлекся книгами, что не сразу заметил в комнате другого человека. А он между тем поднялся с кресла и выжидательно смотрел на меня, слегка наклонив голову. На губах его была приятная улыбка, большие глаза ласково улыбались. Одной рукою он стыдливо придерживал на животе халат. Мы предста­вились.

— Андрей Белорецкий.

— Игнась Берман-Гацевич, управляющий,— ска­зал он тихим вежливым голосом.

Мы сели. Я смотрел на этого человека, заинтересо­ванный. Что могло держать его в ужасных Болотных Ялинах? Деньги? Их не было. А он, как будто стремясь ответить на мои мысли, заметил:

— Видите, какие книги. Ради них и держусь тут. Книголюб.

Книголюб был невысокий, плохо сложенный чело­век. Лицо его, мягкое и нежное, слишком мягкое для мужчины тридцати пяти лет, было румяно неживым румянцем, как на фарфоровой кукле. И вообще он был слишком «кукольный». Большие серые глаза, длинные ресницы, ровный прямой носик, тонкие, приятно сложенные губы. Пастушок из табакерки. И борода у него росла слабо, как у многих белорусов из нездоровых болотных мест.

— Вы, наверное, из северной Минщины? — спро­сив я.

— О, пан не ошибается, нет,— учтиво ответил он.— До этого жил в губернском городе. А сейчас здесь.

Если бы у меня спросили, какая черта этого че­ловека прежде всего бросается в глаза, я бы сказал: «старомодная галантность». Он был прекрасно воспитан, этот кукленыш, воспитан в духе провинциальной шляхетской учтивости, которая смешит нас. Когда смотришь на таких людей — так и кажется, что в их семье дети, играя в прятки, прятались у бабушки под широченную, в шесть полотнищ, шерстяную юбку, которая — бабушка, а не юбка — вязала чулки либо штопала новые носки, чтобы не так быстро порвались.

И, однако, это впечатление быстро рассеивалось. Что-то пуритански-чопорное, жестковатое было в этих глазах, в поджатых губах.

Но того, что дано, не отнимешь. Это был действи­тельно осведомленный в книгах человек. Через двадцать минут беседы я понял это, мало того, убедился, что этот самоучка знает древнюю литературу не хуже меня, человека с университетским образованием.

Поэтому я навел разговор на дикую охоту. У Бермана губы сложились, как куриная дупка.

— Почему пан интересуется этим?

— Я этнограф.

— О, тогда конечно, конечно. Но моя скромная особа не может рассказать этого так, как следует для высокочтимого гостя. Мы лучше дадим слово пожел­тевшим страницам книг. Пан разбирается в литера­турном языке семнадцатого века?

Он отворил один из шкафов артистическим дви­жением (пальцы у него были тонкие и в два раза длиннее нормальных), подняв облачко пыли.

И вот на моих коленях лежал большущий том, ис­писанный каллиграфически мелкими, рыже-коричневыми от старости буквами.

«Року цісеча шэсць сот першага не было спакою на гэтай зямлі. Толькі што копны суддзя Балвановіч справу разгледзеў пра забіццё і акрутны морд праз хлопаў пана літасцівага іхняга Янука Бабаеда. І ў іншіх месцінах