Война роз. Право крови - Конн Иггульден

Барабанщики сдержать натиск не могли – словно туча растекалась внизу, понемногу захлестывая левый квадрат и отъедая от него часть за частью. Войско поподвижней, возможно, и могло бы развернуться лицом к королевским силам, и кто-то, возможно, так и поступил. Однако половина людей Уорика стояла в ложементах и рвах лицом к северу, не имея возможности быстро перестроиться в другую позицию.

Герцог Сомерсет, граф Перси и даже лорд Клиффорд с остальными баронами повели свое воинство неистовым темпом, понимая и расценивая возможность. Рано или поздно квадраты графа Уорика непременно развернутся, а его лучники вскарабкаются сзади на редуты, чтобы стрелами замедлить продвижение королевской армии. Исход битвы зависит от того, какой сейчас урон и ущерб удастся нанести заднему квадрату до того, как силы Уорика перестроятся для противостояния неприятелю.

Дерри припал щекой к шерстистой морде Возмездия и цепко вгляделся вперед через мили сельской окрестности, благодаря небо, что сам сейчас не находится среди сражения. В блеске низкого солнца сонно и глухо шуршал ветер, а бледно-ясная лазурь неба придавала пейзажу умиротворенность – так оно, в сущности, и было, если б не две армии, успевшие схлестнуться в открытом поле. На таком расстоянии знамена едва угадывались. Безусловно, было слишком далеко, чтобы различать отдельных людей или что-то большее, чем общие заходы и броски, словно людские стада топтались сейчас по окрестности.

В молодости Брюеру несколько раз доводилось стоять в подобных построениях. Он невольно дернул головой, чувствуя, как по хребту льдистой струйкой пробежал озноб. Внизу сейчас, безусловно, разворачивается жуткая мясорубка – там слышны последние отчаянные вдохи перед тем, как люди сходятся один на один с топорами, дубинами или клинками и рубятся с неистовым упорством, пока кто-то один не упадет. А затем снова, снова и снова – и вот вконец изнемогший мечник видит, как к нему с недоброй улыбкой подшагивает кто-то молодой и свежий, взмахивая роковым мечом, от которого уже не увернуться.

* * *

Уорик сидел, вцепившись онемевшими пальцами в поводья. Дыхание вырывалось паром, хотя толстая шерстяная поддева под доспехом грела неплохо. Но главный жар телу придавали гнев и смятение. Слышно было, как капитаны гаркают приказы, и в целом уже получалось развернуться и встать к врагу лицом – но сверху было отчетливо видно, как улицы Сент-Олбанса бурлят потоками солдат, и потоки эти изливаются на равнину и вклиниваются в ряды Монтегю, разъедая их, словно смертельная кислота. Ричард тряхнул головой, столь разгневанный собой и ими, что ему не удавалось даже сплотить мысли, чтобы дать команду. Но он все же ее дал. Его конь и окружение из телохранителей сделались центром для несущихся галопом посыльных, подскакивающих за приказаниями и ускакивающих передавать их, крича встречным, чтобы те расступились. Капитаны Уорика свое дело знали, однако солдаты из кентцев и лондонцев были плохо обучены и непривычны к быстрым перестроениям в поле (одна из причин, отчего Ричард сделал ставку на укрепления, противостоящие более крупной армии королевы). Храбрости его людям было не занимать, но им приходилось постоянно командовать, что делать: когда стоять или отступать, строить фланг или крепить линию, – а когда атаковать. Основные маневры были заботой старших офицеров, а большеруким работягам оставалось повиноваться и решать детали своим острым железом.

Всех своих лучников Уорик отослал вдоль флангов назад, и они грузноватой трусцой припустили к редутам. Сжав кулак, граф наблюдал, как косые тучи стрел летят на воинство, которое все еще сходило с холма. О точности попаданий на такой дистанции не могло быть и речи, но расчет делался на то, что под жужжащим сеевом стрел армия королевы хотя бы замедлит движение.

К Норфолку граф послал с приветом юношу-скорохода. Неизвестно, по своей или чьей-то вине, но авангард герцога находился на максимальном отдалении от схватки. По возвращении к своим Норфолк не сдвинулся ни на дюйм. Отчего, сказать было сложно: то ли соратник застыл от потрясения, то ли просто выжидал, когда и каким образом применить свои силы с максимальной пользой. Скороход очумело умчался без всяких наказов, просто в ожидании, что от герцога будет какой-то ответ.

Управившись с этим, Уорик стряхнул с себя последние остатки вялости, что сковывала ему мысли. Его собственное каре из людей – в целом три тысячи ратников – развернулось, как могло, повылезав из рвов и флешей. Сердце обливалось кровью от вида того, как выставленные врагу препятствия оборачивались неудобством для его собственных людей, вынужденных ступать через них. Разбросанные по земле заграждения частично уходили в землю, что делало их невидимыми для глаза. Лошадей теперь приходилось гнать в обход по широкой дуге, из опасения погубить животных из-за разбросанных по полю гнутых гвоздей, сцепленных между собой. Все шло невыносимо медленно, и Уорик нетерпеливо продолжал распоряжаться и понукать своих офицеров. Его брат Джон находился в самой гуще сражения, и его знамена, похоже, сдерживали всю прорву неприятеля, угрожающего сомкнуться вокруг и поглотить их. В эту минуту Ричард вспомнил о короле Генрихе. С высоты седла по-прежнему виднелось дерево, под которым сидел свободный от пут венценосец. Из-под него он мог без труда пешком перейти к силам королевы, если бы имел на это ум или волю. Уорик поднял и прижал ко лбу боевую рукавицу, зажмурив при этом глаза; он притиснул ее так, что на лбу остался красноватый сетчатый отпечаток. Вблизи неровными рядами построились аркебузиры. Лучники, похоже, действительно замедлили неприятеля. Изготовились к маршу и стрелки.

Со следующим гонцом Ричард направил Норфолку недвусмысленный приказ идти в бой. Неизвестно, удастся ли прийти на выручку брату Джону или хотя бы спасти левое крыло, но все равно жила еще надежда переменить ход битвы и уберечься от разгрома. Уорик в растущем отчаянии пробормотал себе какие-то слова.

6

Король Генрих поднялся на ноги среди мерно обтекающего его людского потока. Колени побаливали, но монарха тянуло исповедаться перед аббатом Уитхэмпстеда. Почтенный старец ежеутренне выслушивал его грехи и прегрешения, обставляя это большой помпезностью и великолепием. В основном, он молчаливо и сочувственно внимал, в то время как Генрих покаянно нашептывал ему истории своих провинностей и огрехов. Король ведал, что через слабость свою и расстроенное здоровье лишился хороших верных людей, таких, как герцог Суффолкский Уильям де ла Поль, герцог Йоркский Ричард и граф Солсбери. Каждая смерть ощущалась монетой на весах, тяготящих своим бременем плечи, да так, что ломило кости и гнуло к земле. Вот, скажем, он очень любил Ричарда Йорка, получал большое удовольствие от их бесед. А тот добрый человек, подогреваемый сподвижниками, не ведал опасности противостояния помазаннику Божию. Небо восстало против такого богохульства, и Йорк, безусловно, был покаран за свою гордыню – но вместе с тем в этом был и грех короля, не заставившего герцога вовремя одуматься. Быть может, если б он, Генрих, как подобает светлому воину духа, донес до заблудшего всю правду, выкрикнул ее в полный голос, в самое лицо, то и Йорк был бы еще жив.

Король слышал разговоры в лагере, слышал об участи Йорка, эрла Солсбери и сына Йорка Эдмунда. Он лицезрел боль и ненависть, порожденную этими смертями, чувствовал взбухание нервической озлобленности и жажды мести, которые плыли как гул среди багрового свечения, набираясь яростной стремительности, словно черные листья в столпе вихря. Под бременем своей вины Генрих ощущал себя не более чем слабым дрожащим пятном света среди ревущей пустоты. Вокруг его дуба шагали, ехали, бежали трусцой, лились из города тысячи ратных людей с лицами, еще рдеющими после спуска со склона. После того как ушли вперед ряды Невилла, подле короля остались двое рыцарей, и образовался очажок затишья. Старший из рыцарей, сэр Томас Кайриэлл, напоминал собой седого медведя, загрубевшего в двадцати с лишним годах войн и походов. Усы и борода его были промаслены и столь же тяжелы, как и само лицо, мрачное и непроницаемое.

Генрих неуверенно подумал, не окликнуть ли кого-нибудь из проходящих латников, чтобы его отвели к аббату. Он глубоко вдыхал холодный воздух, зная, что от него наступает ясность в мыслях. Многие из латников, проходя, поворачивали головы на одинокую фигуру, держащую одну руку на стволе древнего дерева и улыбкой провожающую их на смертоубийство. Некоторые из них, почему-то серчая на его возвышенно-грустный взгляд, столь неуместный на этом поле, откликались резкими жестами – чиркали себе по шее пальцем, потрясали кулаком, трогали себя за зуб или наставляли на мелкую троицу растопыренные пальцы. Последнее чем-то напомнило Генриху его преподавателя музыки в Виндзоре, который перед всякой песней упредительно вскидывал в воздух руки, требуя тишины. Воспоминание это благостно сказалось на нем, и король начал сперва тихо напевать, а затем уже и вслух петь простенькую народную песню, почти под ритм шагающих рядов.