Одесситки - Ольга Приходченко

Екатерина Ивановна на мгновение перевела дух и продолжала: встретишь еще хорошего человека, жалеть будешь, что столько времени потратила.

— Беременная!

— Так тем более радуйся, что избавилась от дармоеда. Ушел — так и черт с ним. Заработаешь на себя с ребеночком.

Баба Катя все говорила и говорила, слезы у Лидки высохли, они уселись пить чай. Вовчик нажимал на печенье. «Видишь, Лидка, как Дорке наследник достается, да еще меня на шею себе посадила. Таких теперь днем с огнем не найдешь, мировая баба, ты уж слово сдержи, заплати Дорке, да и платьице этой несчастной сшей».

Она возвращалась довольная. Как все удачно вышло, и не пришлось сплетничать на эту пакость. А Лидка сдержана слово. На примерку Дорка пришла в новом лифчике, купленном на толкучке, и очень неловко себя чувствовала: грудь так торчала, стыдоба да и только. Отутюженное новое платье висело на плечиках. Лидке немалых сил стоило уговорить Дорку хоть на маленькое декольте в виде сердечка, и то пришлось сшить на всякий случай слюнявчик, чтобы снизу поддевать. Дора разделась, свела по привычке плечи.

— Что ты вся скрутилась, расправь их, — злилась Лидка, — у тебя такая ладная фигурка, такая красивая кожа, чего стесняешься, пусть мужчины любуются.

Она подтолкнула ее к высокому трюмо в черной раме с мраморным столиком. Дорка не помнила, когда последний раз видела себя в таком большом зеркале. «Вот видишь, красота какая». Дорке казалось, что это не она, в белом лифчике и черных сатиновых трусиках, а отражение какой-то совсем другой женщины.

— Тебе бы весло в руки и в Аркадии поставить, один зад чего стоит, — не унималась Лидка. — Сколько тебе лет? Сорока еще нет?

Дорка молчала. А Лидка продолжала: «Очки тебе не идут, да и волосы покрась, ну давай мерить». Платье сидело па Дорке идеально, высокая грудь, стала еще больше, юбка шестиклинка подчеркивала талию и бедра, фалдами ниспадала книзу

— Постричься бы тебе, волосы сами вьются, крутить не надо, не то что у меня, торчат как солома. Ой, Дорка, ты баба привлекательная, можешь мне поверить, уж в этом я как-нибудь разбираюсь.

Дорка хотела снять платье, но Лидка настояла, чтобы она в нем осталась. Но когда Дорка сверху набросила пальто, Лидка пожалела об этом. Старенькое, вот-вот расползется по швам. Из карманов торчали толстые шерстяные носки. Второпях Дорка забыла надеть их, в резиновые боты были вставлены деревянные каблуки, и каждый шаг отдавался болью в пятках.

Осенний вечер выдался теплым, земля, деревья усыпаны влажной листвой всех цветов — от золотистого до совсем черного. Она собрала букет из красных, зеленых, желтых листьев, от них исходил запах прелости. Вдруг ее кто-то стукнул по макушке. Дорка вздрогнула от испуга, обернулась — никого. Рядом упал еще один колючий шарик. А это ты! Решил поиграть со мной, старый платан, пожалел свои листики, все равно потеряешь, бесстыдник голый. Плоды все гуще обсыпали женщину. Пятки окончательно онемели, однако она уже не замечала боли. Теплый ветерок ласкан ее лицо, свежий воздух хотелось вдыхать и вдыхать. Она распрямила плечи, как учила Лидка, и понеслась домой. Неразлучная троица резалась в «дурака». Вовчик любил тасовать колоду, ему хотелось научиться это делать так же ловко, как баба Катя. Дорка сняла пальто, и наступила тишина. Вовчик выронил карты и бросился к матери. Никогда он не видел свою маму такой красивой, она сняла очки, ласково погладила сына по головке и закружилась с ним по комнате. Она мигом забыла о безжалостных каблуках и натертых пятках, она была счастлива.

Потом они ужинали. Вовчик все хотел рассказать матери, как он хорошо играл, даже выиграл. Баба Катя и Надюша весело подмигивали Дорке, а она хмурилась — просит же не приучать мальчишку, лучше пусть азбуку осваивает. Но возбужденный парнишка не мог остановиться, она одернула его: «Хватит, я не разрешаю тебе играть в карты!» На глаза Вовчика навернулись слезы, он разозлился и с ревом бросился к бабке, ища в ней защиту от матери. Баба Катя прижала внука, он сразу перестал плакать.

Какая муха ее укусила? Старушка взглянула на Надю, но та отвернулась, опустила голову и ушла на кухню мыть посуду. Вовчик улегся на топчан, свернувшись калачиком. Дорка повесила в шкаф новое платье и тоже легла. Уснуть не получалось. Почему-то вспомнилась мать, как она детей воспитывала? Всегда заняты, работали за большим столом, струганые доски были вымыты до бела, посреди горела керосиновая лампа. Мать из наволочки высыпала перья, а они, дети, отрывали пушинки от жесткого стержня. Пух забивался в нос, глаза, его собирали в длинные мешочки, которые придерживали коленками. Младшие быстро уставали и засыпали прямо за столом, а Дорка все чистила и чистила. Со стула потом мать еле ее отрывала, спина, ноги затекали, она их не чувствовала. Дорка осторожно, чтобы не проснулись, двигала спавших сестренок, чтобы как-то с краю лежака самой примоститься. Утром запах кислых оладьев щекотал ноздри, Дорка с трудом вставала и, сонная, со слипшимися глазами шла на двор в уборную. Дома на ведро ходили только маленькие. Вылив помои, закрывала за собой дверь на крючок, присаживалась поудобнее... Она жуть как боялась этой темной обгаженной, с вечным сквозняком уборной. Какое счастье, что в квартире у них теперь есть туалет, правда, с водой вечно проблемы. Дорка сладко зевнула, легкий храпачок покатился по комнате.

Осень оказалась неуступчивой, затянулась почти до конца декабря. Зато от зимы сразу повеяло холодами. Баба Катя с Вовчиком почти не выходили на улицу — зимних вещей не было. Из овчинного тулупчика мальчишка вырос, Екатерина Ивановна его перешила, получилась безрукавка, в ней хоть дома ему было тепло, но все равно кашлял он очень долго. Приболела и старушка, а к весне резко сдала, еле поднималась на второй этаж., останавливалась на каждой ступеньке передохнуть, но всех заверяла, что обузой не станет: «Вот солнышко пригреет, поправлюсь, будем с Вовчиком опять в наш парк ходить». Солнышко пригрело, а ей стало совсем худо, вниз уже не спускалась.

С окончания войны шло третье лето. Оно принесло надежду, что можно носить Нине Андреевне передачи в тюрьму. Их принимали раз в полгода. Надежда тут же отдала все свои сбережения Дорке, на них закупили большой шмат сала, засолили, как следует. В посылку аккуратно сложили конфеты, сахар, папиросы, шерстяные чулки, варежки и Доркину единственную кофту. С вечера заняла очередь. Люди сбивались группами, она переходила от одной к другой, жадно слушая рассказы и споры новичков и бывалых. К утру все ровненько выстроились вдоль стены. До обеда пройти не удалось, впереди было еще трое. Все случилось быстро. Дорка опомниться не успела, как ее втолкнули в маленькую комнатку с окошком; она едва успела просунуть передачу, только хотела что-то узнать, а окошко захлопнулось. «Следующий», — скомандовал военный за ее спиной, и она оказалась на улице.

Солнце замерло в зените — жара, мучила жажда. Дорка медленно перешла дорогу и оказалась на кладбище. Здесь было прохладно, у ворот из-под крана напилась воды, умылась автоматически и пошла по центральной аллее. Сколько новых могил... и никого нет. Ей стало страшно, и она, не оглядываясь, побежала назад. Денег на трамвай не было, и она поплелась пешком, ничего, не барыня, да и привыкла, каждый день с Привоза с сумками прется на своих двоих, а сейчас хоть налегке. Она радостно представляла, как обрадуется свекровь, получив посылку, — не забыла ее Дорка, прочтет письмо, увидит обведенную маленькую ручку любимою внука. Нужно еще какую-нибудь работенку найти, денег собрать на следующую передачу. И баба Катя разболелась, выкарабкается ли. Вечером ее ждала хорошая новость. Забежала Надька, рассказала, что директор магазина наконец уволил уборщицу-пьянчужку, сам спросил, что за Дорочка до меня здесь работала? «Ну, уж мы с Наткой, да ты помнишь ее, из хозяйственного, тебя расхваливали. Завтра обещала тебя привести».

— Надя, но он же военный!

— Сейчас всех, кто демобилизуется, назначают начальниками.

Ладно, будь что будет. Дорка решила сама ему все выложить, сразу, не дожидаясь расспроса. Но утром встречи не получилось. Директор был занят, и она сама на свой страх и риск приступила к работе.

Показывать ей не надо было, в магазине ничего не изменилось. Только через два дня он вызвал ее в кабинет написать заявление и очень кратко — автобиографию. Дорка все порывалась рассказать о себе, но Алексей Михайлович положил ей на плечо руку, похлопал по-отечески: «Не надо, Дора Моисеевна, я все знаю. Не бойся, придет время, все изменится, наберись терпения, подожди». Она схватила его руку, хотела поцеловать, потом опомнилась и крепко пожала. Говорить она не могла, душили слезы.

Алексея Михайловича Дорка боготворила, дома только о нем и разговоров. Ей все нравилось: и седые, коротко подстриженные волосы под «бокс», и всегда отутюженная военная форма, начищенные сапоги. Она представляла себе его жену, счастливую, но тоже поседевшую, как она смотрит за ним, ухаживает. Дорка старалась убирать директорский кабинет особенно тщательно, хотя там и гак был полный порядок. И в самом магазине тоже идеальная чистота. Вот только в карманчик Дорке директор ничего не клал, даже за выгрузку товара. Продавцы благодарили: кто мыльце сунет, кто пару метров полотенец за то, что товар со склада в отдел притащит. Все это она несла в парикмахерскую, там забирали, не торгуясь. Вовчик теперь сам до обеда забегал к матери в магазин, выступать, как раньше, он стеснялся. Женщины угощали его иногда, но он вдруг стал смущаться, прятаться за Доркину спину и толкал, чтобы она сама у них взяла конфетку