Моривасэ Моногатари - Сергей Бережной

— Поздравляю, и вы едины с мечом, и ярость ваша неодолима, — сказал самурай, поклонившись кшатрию. — Ничья! — объявил он во всеуслышанье и собрался немедленно покинуть окрестности фонтана.

Недавние соперники, которые глядели теперь друг на друга с гораздо большим уважением, вдруг осознали, что никто из них настоящим победителем в споре не стал. И что, молчаливо разрешив пришлому самураю судить их спор, они сами поставили его выше себя — даже не узнав, какие у него есть для того основания! Они переглянулись и согласно кивнули друг другу.

— Постойте, сударь, — сказал гондорец.— А что же ваш меч?

— Вот он, в ножнах, — сказал самурай. — Сегодня ему не было нужды глядеть на солнце и, надеюсь, не будет.

— А меч ли там? — спросил вдруг кшатрий, снизойдя по необходимости до своего прежнего наречия. И, в качестве компенсации, снова сверкнул очами.

Самурай Цюрюпа Исидор остановился.

Меч работы мастеров из Хидзэн сонно выполз из ножен, потянулся, вздохнул — и легко лёг на воду.

Вода несла его, как лист.

И была она прохладна и чиста.

О чрезмерно страстной любви к искусству

Однажды самурай Цюрюпа Исидор, не имевший дотоле служебных взысканий, сильно провинился перед господином Мосокавой.

Случилось же это так: господин Мосокава решил выказать одному из своих высокопоставленных гостей (его имя не попало в протокол и мы не знаем точно, кто это был — но, вероятно, даймё одного из нефтедобывающих регионов) особое уважение и сходить с ним в театр.

А надо сказать, что и господин Мосокава, и этот даймё были людьми не слишком искушенными в лицедейских искусствах и предпочитали более простые забавы — например, господин Мосокава любил стрельбу по тарелочкам. И в престижных ресторанах к этому уже, в общем, привыкли. А вот театральный репертуар господин Мосокава знал плохо, но что-то вдруг захотелось ему узнать его получше, да ещё в хорошей компании. Поэтому он поручил референту сделать для него справочку — что где идёт, — и за вечерним чаем эту справочку заслушал.

Неизвестно, что там ему послышалось, но упоминание о постановке «Вишнёвого сада» во МХАТе его поначалу определённо слегка смутило, а затем живо заинтересовало. И он, на всякий случай подтвердив у референта, что постановка «не какая-нибудь авангардная», затребовал билеты на спектакль для себя и для гостя. Билеты для охраны, само собой, были не нужны, так как сидеть на службе самураям не подобало, даже в театре.

И, вот досада, самурай Цюрюпа Исидор как раз в тот день был на дежурстве и, значит, должен был сопровождать господина Мосокаву.

Тут стоит прояснить, что самурай Цюрюпа Исидор, в отличие от господина Мосокавы, в лицедейских искусствах разбирался довольно неплохо, а в ранней молодости даже играл в народном театре — правда, только один раз и только гуся. Его гусь был ответственнен в спектакле за спасение Рима от нашествия коварных галлов, так что роль была не из рядовых, хотя и без реплик. Знатоком, конечно, его делало не это, а трепетная приверженность программе эстетического развития, которую для самурая в своё время разработал наставник Кодзё. Самурай уже продвинулся по намеченному наставником пути так далеко, что всерьёз подумывал сочинить пьесу Кабуки для постановки силами сослуживцев во дворцовом театре.

Обратной стороной эстетической просвещённости самурая было то, что он терпеть не мог современные постановки русской классики. Спектакли по пьесам Островского ввергали его в состояние глубокой скорби. Каждый раз, посмотрев «Горе от ума» или «Маскарад», он всерьёз подумывал о самоубийстве. Несколько примирял его с русским национальным театром «Ревизор» Гоголя, которого мало какой труппе удавалось испортить совершенно, да исторические «пиесы» графа Толстого Алексея Константиновича, чем-то (неизвестно чем) ностальгически напоминавшие самураю его гусиный дебют.

Чехов занимал в списке избежаний самурая почётное первое место. Неведомо почему (может, из-за памятной поездки на Сахалин) Антон Павлович, очевидно, был японофобом. Пьесы его сверх всякой меры насыщены были образами и знаками, с детства знакомыми каждому подданному Страны Восходящего Солнца, но фундаментальные символы эти использовались таким образом, что приобретали чуждый им смысл, были как будто опрокинуты в хаос. Внешне бытовая комедия тем самым превращилась для человека японской культуры в сюрреалистический кошмар, который почти невозможно было воспринимать отстранённо, ибо чеховский гений пробирал зрителя до самых глубин подсознания и бушевал там, как мародёр в захваченном замке.

«Вишнёвый сад» самурай считал самой страшной пьесой Чехова, зашифрованным приговором традиционной японской культуре. Поэтому нет ничего удивительного в том, что когда Лопахин на сцене начал приглашать всех желающих придти посмотреть, как он будет вырубать сакуру, как упадут на землю деревья, самрурай Цюрюпа Исидор испытал сильнейший эмпатический удар. И привиделось ему, что нет никакого зала, и сцены нет никакой, а есть западный варвар с топором, не понимающий ни красоты, ни гармонии мира, хоть и желающий строить новое, но не на основе великих культурных традиций, а непременно традиции эти сперва до основания разрушив...

Несколько раз автор принимался описывать то, что последовало за этим — и с точки зрения самурая, и с точки зрения Лопахина, и с точки зрения зрителей, и даже с точки зрения вневедомственной охраны, однако приём сей хорош однократным употреблением и потому автору более не доступен. Взамен читателю придётся утешиться сообщением, что Лопахин чудом остался жив, а основной ущерб причинен был декорациям и топору. Сразу после того, как закрыт был в последний раз занавес со знаменитой чайкой, ущерб этот господин Мосокава театру возместил, а впоследствии, по его приговору, самурай Цюрюпа Исидор еще раз добросовестно в этом же театре отработал.

Самурая даже в программку внесли.

Потому что в тот ужасный день публика ну никак не хотела его отпускать. Просто ну никак. Всё ещё связанный микрофонным шнуром, он выходил на «бис» снова и снова, кланялся, благодарил за букеты, а овация всё не утихала, и отдышавшийся Лопахин за сценой хлопал его по плечу обрубком топора и говорил — «Ну, ты дал! Ну ты дал им ваще!..»

Так-то. Вот тебе и МХАТ, кто бы мог подумать.

Об уместности употребления упорядочивания

Однажды самурай Цюрюпа Исидор дошел в служебном усердии своём до совсем уж мрачного состояния. А может, и не служебное это было усердие, а просто самурай особо ответственно подошёл к очередному практикуму по медитации. Но грибов он точно не употреблял. Тут всё чисто. И кактусов он дома не держал, так что и здесь подозрений никаких не получается.

У него и машины-то своей сроду не было.

И вот то ли переутомился он, то ли просто время для того пришло, а только увидел он типа сон.

Это ж как должны были достать самурая, чтобы он такое вот во сне увидел.

Едет он как бы по шоссе, хотя и не шоссе это вовсе, а Бусидо, Путь Воина, только во сне вроде как шоссе. Хорошее шоссе, новое, понятное, развязки разноуровневые, знаки мудро расставлены, разметка новая, покрытие — хоть и не бетон, но асфальт очень грамотный. Такое хорошее шоссе, что руль отпусти — машина сама будет в повороты входить и выходить из них тоже сама будет, без автопилота. Никто никому не мешает, у всех правильная скорость и дистанция, дороги каждому хватает. Всем хорошо.

И вдруг — ах! — трескается асфальт, пучится снизу прыщом, лопается фурункулом, и лезет прямо посреди трассы что-то чуждое до инопланетности — с отростками и даже педипальпами. Ужас! Водители кто по тормозам бьёт, кто сигнал жмёт, кто рулём начинает из стороны в сторону финтить. Только что идиллия была, а тут здрасьте. Покрышки визжат, стекла сыплются, кузова скрипят и плачут. Всем плохо.

А Оно, что вылезло, постепенно из бесформенности выходит и приобретает вид воплощения Закона и Порядка. Принимает Аспект и поднимает Атрибут. И начинает, значит, как бы регулировать движение, которого из-за него же теперь и не наблюдается.

Вы, небось, решили, что это милиционер самураю приснился таким вот чудищем. Самурай тоже сперва так решил, но потом пригляделся — нет, хоть и похож, хоть и пытается выглядеть соответственно, а только природы милицейской в нём нет. Милиционер больше овощ или фрукт по природе, он конечен — произрастает как продукт среды, падает, напитавшись, и движется дальше эстафетной палочкой по пищевой цепочке, верша круговорот. А тут природа вроде как другая, а вот какая — сходу не разобрать. Но бесконечность за всем этим чувствуется неслабая.

И снова — треск, хруст, дрызг! — и еще одна такая же штука сквозь покрытие проклёвывается, причём в аккурат там, где народ пытается первый сюрприз объехать.