Где отец твой, Адам? - Генри Олди

Решаюсь сейчас.

Спи, сестра!Я – твой страх.На кострахБоль быстра.

Спи, сестра!Я и страсть —Словно прахНа ветрах.

Пой, кастрат!Дуй, мистраль!Сталь остра —Спи, сестра!

Зной с утра…

Тетрадь четвертая

Я твердо верю в жизнь после смерти.

Но я уже не так уверена насчет жизни до смерти.

Эйлис Эллис

Надо собираться. Надо. Собираться. Мишель вот-вот подъедет. Надо одеться, а перед тем – умыть опухшую рожу. Причесаться. Побриться. Времени осталось с гулькин нос. Надо взять себя в руки. Мужчина ты или тряпка, черт побери?! «Рядовой Сыч! Смир-р-рна! Равнение на ванную комнату! Левое плечо вперед – шаго-ом марш! Ать-два, ать-два!..» Вода из крана ледяная – до боли, до ломоты в пальцах, в многострадальных, латаных-перелатаных зубах, которых, кажется, скоро останется меньше, чем стоит в них пломб… Хорошо. Еще не совсем хорошо, но уже куда лучше…

Это точно, рядовой Сыч! Куда уж лучше!

Стыдно. Мерзко.

Ох, как стыдно-то!..

Гнус самоедства клубился липкой тучей, жаля насмерть, и некуда было сбежать, кроме, разве что, «Ящика Пандоры». Но ведь не станешь отсиживаться в клубе круглосуточно?! Особенно когда пришло время забирать любимую жену из роддома? Спасибо Мишелю, обещал заехать на машине… Без Мишки все было бы стократ хуже. А так, чувствуя за спиной дружескую поддержку, можно чуть-чуть расслабиться. Постараться хотя бы для вида задрать хвост трубой. Ты умеешь задирать хвост, рядовой Сыч?! Умеешь. Профессия обязывает. Улыбнись. Улыбайся, кому сказано! И нечего кривить губы. У тебя сын родился. Сын! Жена здорова, малыш тоже, ты соскучился, тебе не терпится увидеть их, привезти в родимое гнездышко. Радуйся, идиот! Сейчас легче выиграть миллион в лотерею…

Кирилл послушно радуется, подчиняясь внутреннему «сержанту». До оскомины, до меди на языке. Теперь – свежая рубашка, галстук… Пальцы машинально вяжут «малый Виндзорский узел». А в зеркале, вместо физиономии, облитой кислой жижей радости, маячит трещина. Плод воображения, символ изгнания из рая. Бездна отчужденья между двумя смешными, наивными глупцами, верившими в бесконечность сказки. В постоянство финала: «Стали жить-поживать…»

Причем виден треклятый разлом лишь с одной стороны.

Это и бесило больше всего.

Ванде, узнав о беременности, позволили работать дома: для телепата его физическое местонахождение несущественно, а компьютер у Ванды теперь был свой, завязанный с компом Кирилла в квартирную «локалку». Что еще нужно менеджеру по авторским правам? Ничего. А что нужно ему, Кириллу? Жена с утра до вечера дома, обеды готовит – пальчики оближешь! Выпьет муж лишнего – словом не попрекнет. Баиньки уложит, чтоб проспался, любимый; ежели требуется, «Алко-Зельтцер» поднесет, дабы наутро очухался. Любое желание с полуслова, с полувзгляда, без всякого «ментика». О такой жене только мечтать можно. Отзывчивая, любящая, ласковая. А он, дурак… Даже когда жена клялась-божилась, что она вся здесь, – Кирилл не мог ей поверить. Хотя умом понимал: не врет, на самом деле любит… Гнусно это: про любовь умом понимать. Особенно остро он чувствовал раскол, лежа в постели: Ванда ластилась, ища близости, а он врал, врал, врал каждым жестом, каждым движением!

Какая уж тут «близость»…

Беременность оказалась вполне благовидным предлогом, чтобы постепенно свести эту мучительную «близость» на нет. Конечно, Ванда обо всем прекрасно догадалась, и он знал, что жена в курсе мужниных комплексов, но не упрекает, не осуждает его, – отчего кошки на душе скребли в сто когтей. Кирилл ощущал себя тупым бессердечным эгоистом, големом, неспособным на тепло и ласку. Теперешняя Ванда (или ее «домашняя» субличность?!) была слишком хороша для него! Слишком терпелива, слишком ласкова, слишком…

Хоть бы скандал закатила, что ли?

За скандал он был готов встать перед женой на колени. За маленький, банальный, естественный скандал. Хотя нет. Не встал бы. Ведь если и будет скандал, то лишь по одной причине, – уловит потребность мужа в ссоре, в острых эмоциях, и из любви… из жалости… из сочувствия, м-мать его в тридцать три шаланды!..

Месяц назад врачи настояли, чтобы Ванда легла на сохранение, хотя беременность протекала идеально. Дети – такая редкость в наше время! Вы ведь знаете: в городе остался один работающий роддом на Мельникова, и еще родильное отделение при 3-й клинической. Но это на Карла Маркса, вам далеко. Вы полежите у нас: уход, питание, наблюдение специалистов… Лучше перестраховаться, вы ведь понимаете?!

Ванда легко дала себя уговорить. И теперь Кирилл запоздало терзался сомнениями: не нарочно ли жена пошла на поводу у врачей? Не угадала ли тайное желание мужа: побыть месяц-полтора одному, лишь временами навещая жену в роддоме? Не ради него ли ушла из дома?

Если правда – истекший месяц свободы не прошел даром.

В город приехал на гастроли «Ренессанс». Театр сейфов. Последний писк богемной моды. Кстати, не только среди «сейфовой дюжины»: для большинства телепатов «Ренессанс» тоже являлся своеобразной изюминкой. Аншлаг, миллион алых роз, овации – и, естественно, пресса, телевидение… А какая пресса-телевидение без Кирилла Сыча? Совершенно верно, никакая.

«Ренессанс» – это действительно было событие. Об этом стоило дать материал, и Кирилл взялся за театральную тему с удовольствием. Ведь классические театры разделили судьбу еще более классических динозавров. Как достичь сопереживания, если у актера на лице – гнев и ярость: убью подлеца! – а в голове: «Не забыть поднять темп на „Мерзавец!!!“ и шаг влево, иначе закрою Марь Ванну…» Откуда катарсис, когда зритель всю тайну на пять штыков вглубь, как открытую книгу, читает? Много ли гениев сыщется, чтоб мысли-чувства с действием-речью совпали? Кто нашелся, те сейчас «моно-менталы» для избранных ставят. Усядется на сцене один-единственный актер (он же режиссер, гример, осветитель и весь сценперсонал разом!) – и разыгрывает пьесу у себя в голове. «Зрителям»-телепатам остается внимать постановке вкупе с ощущениями автора-исполнителя. Либо аналогичное действо проводилось с прямым участием зрителей, становясь «интерактивным». Подобные люди-театры были редкостью, представления давали камерные, на сто-двести человек, – ну а таким, как Кирилл, на «ментал-моно» вообще делать нечего.

Конечно, это был уже не театр в старом понимании, но неологизмы искусствоведов не прижились. Кино, правда, еще удерживало последний рубеж, истекая целлулоидной кровью. А театр…

Кончились Шекспир с Эсхилом.

За исключением постановок, где все актеры – сейфы. Тогда другое дело. Тогда творящееся на сцене вновь обретает смысл. Да еще и с налетом ретро-экзотики.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});