Трое в одном морге, не считая собаки - Елизавета Михайличенко

упрямился Вова.

И так же бодр! Нет нарушенья смыслаВ моих словах! Переспросите вновь,Я повторю их, а больной не смог бы!..Во имя Бога бросьте ваш бальзам!Вам надо исповедаться! ПокайтесьВ содеянном и берегитесь впредь!Вам надо исповедаться!..»

Из-за очередного бархана послышалось улюлюканье, и троица в черных масках, завывая, бросилась к верблюду. На «борту» началась паника. Софья Моисеевна и Левик содрали маски и, приставив ко ртам мегафоны, самозабвенно выли в них, а я никак не мог врубиться — где же Ленка — на верблюде в парандже или рядом — в разбойничьей маске…

…Ленка была рядом и, действительно, уже в маске. Газовой. Под подушкой она ее держала, что ли? Сирена выла еще омерзительнее, чем во сне. Вбежал Левик и сразу влетел головой в подставленный ему Ленкой противогаз. Софья Моисеевна копошилась в углу, глядя на противогазные ремешки, как салага на парашют.

Я помог теще. Даже выдернул ей из фильтра затычку. Затем «обулся» сам и мне тут же захотелось куда-нибудь марш-броситься, километров, этак, на пять.

Сирена стала издыхать. Ленка доклеивала дверь, а за окнами ухало — то так, то сяк. Я откупорил колу, и мы слегка повампирствовали через специальные трубочки, торчащие из противогазов. Кроме Софьи Моисеевны — она опробовать резиновый хоботок не захотела, вернее, не смогла.

— Лена, я же говорила, что ты плохо заклеила комнату, — печально сказала теща и указала на потолочную паутинку, весело качающуюся в струйке воздуха. — Это будет стоить нам жизни.

Я попытался ее успокоить, объясняя, что рвануло далеко и, вероятно, не химия. А даже если и химия, то концентрация низкая. А даже если и не низкая, то противогазы нас защитят. Лучше бы я начал с тещей прощаться — мои слова, как всегда у нас с ней, произвели обратный эффект. Софья Моисеевна тут же объявила, что ей подсунули неисправный противогаз и начала задыхаться. При этом она чувствовала «явственный запах газа».

Пока Ленка вызывала «скорую», а я успокаивал Левика, теща вытащила из противогазной коробки атропин, втихаря вколола его себе и стала с нами прощаться. Выдав Ленке и Левику все приличествующие случаю банальности, она обратилась ко мне:

— Боря… я доставила тебе… много неприятностей… из-за собаки… Не считай меня убийцей… я бросила два куска… один съела Фрида… я так испугалась, что второй съела та женщина… Леночка знает, как я мучилась… Но, раз убитых трое — значит это не я… Леночка даже яд от меня спрятала… чтобы я сама не отравилась…

— Что?! — взвыл я.

Теща посмотрела на меня с осознанным ужасом, схватилась за сердце и потеряла сознание.

… Явились слуги Рока в черных масках и вместе с тещей унесли на носилках надежду, что убийца — она. До сих пор я не понимал своего счастья: убийца-теща по сравнению с убийцей-женой или убийцей-сыном, это как грипп в сравнении со СПИДом…

К утру все стало достаточно очевидным — Ленка начала следить за мной раньше, чем я это заметил. Гораздо раньше, чем позавчера. Я бы и позавчера ее не заметил, если бы не привык следить за следящим Мики… Кто же знал, что с Ленкой в Штаты надо было ехать. Вернее, в тот штат, где жена, убившая любовницу мужа, неподсудна… А если двух любовниц?

Пора было закрывать дело. Жека — это несерьезно, не надо себя обманывать.

Других альтернатив нет. Надо только убедиться, что мальчик, забегавший в подъезд к Анат — не Левик. Потом огорошить Ленку психологическим следственным экспериментом, а потом решить, как жить дальше… Самому интересно — убью, сдам или отпущу?

ШЛА ШУША ПО ШОШШЕ…

Утром я прибыл к подъезду Анат и порадовался моральной и физической полноценности «тройки» старушек.

— Ну что, — поинтересовалась «коренная», — скоро Саддама арестуешь?

— Как обстрел пережили, бабули? — куртуазно спросил я, вытаскивая фото Левика.

— Разве это обстрел? — отмахнулась одна. — Вот при Сталине в Ленинграде это были обстрелы!

— А-а, нашел-таки! — порадовалась за меня другая, бросив цепкий взгляд на фотографию. — Молодец!

— Вы внимательно посмотрите, — униженно попросил я. — Может, не он? Вы же мельком видели…

— Он, он! Не волнуйся! — хором успокоили старушки. — Этот самый, что после тебя в наш подъезд зашел. Это что же, от горшка два вершка, и уже убийца? За что же он ее?.. Двойки ему ставила, что ли?

— Ты слушай, — воодушевилась «коренная», — я еще девчонкой была, у нас в школе одна в учителя прям так сильно влюбилась, что повесилась! А теперь они вот, значит, как…

Но я уже не слушал.

* * *

Я метался по вымершему от чрезвычайности своего положения городу, но отравляющие вещества на меня не снисходили.

Дома меня ждал Левик, не зная, как распорядиться подаренными Саддамом каникулами. Он раскручивал какой-то шахматный этюд, очень обрадовался мне, и от всего этого стало особенно больно. Ленка торчала у тещи в больнице, и лучшего момента для разговора невозможно было придумать — тянуть было некуда.

Томясь от безнадежности, я согласился сыграть партию. Мне достались черные. Я принял открытый дебют и спросил:

— Хорошо, когда не надо идти в школу?

— Скучновато…

— А я думал, ты привык в последнее время обходиться без школы.

Замер. Напрягся. Не поднимает глаз от доски… Уши — вареники. Мои. Делает глупый ход. При чем тут бабушка? Трогательная бесхитростность — так примитивно пытаться уйти от темы. И это с папашей-ментом… С папашей-скотом, который довел сына до убийства, а теперь изобличает. И с мамашей… Наводчицей? Богиней мести? Беззащитной жертвой? Совершенно не могу понять, как она могда его использовать? Все это против природы. Как мать могла вложить в руки сына яд? А так, заботливо оборачивая ему шею шарфиком… Какая здесь роль Ленки — вот что главное. А главное — потому что с Левиком «гамлетовского» вопроса не существует — он не виновен, даже если виновен. То есть его вина на мне. Или на мне и Ленке.

— Как ты думаешь, сынок, мама в последнее время сильно изменилась?

— А ты?

Думаю. И чем больше я думаю, тем меньше хочется это делать. И вот до чего я додумался, сынок. Если ты начал убивать, то у тебя есть один единственный шанс остаться человеком. Получить жестокий урок. На всю жизнь. Нельзя, мальчик, перешагивать через трупы… во всяком случае, допризывникам.

Человеческая жизнь — это слишком высокий порог, о который нормальным людям положено спотыкаться. И ты должен узнать, что смерть искупается только смертью. И раз вина на мне, то на мне и искупление… Но я ведь не могу оставить тебя с матерью, которая толкнула тебя на такое… Поэтому я должен знать: уйти мне одному или прихватить с собой ее. И никто мне не сможет рассказать об этом, кроме тебя…

— Хороший ход, сынок… Пока я буду думать, возьми ручку и напиши: «Ты шлюха, Анат! И поставляешь русских христианок в еврейские бордели! Оскверняешь святую землю и позоришь нравственность народа. Приговариваем тебя, как палестинского агента, к смертной казни. С Божьей помощью.» И подпись… ну, ты сам знаешь какую, да?

— Какую?..

— Совет по Чистоте и Вере, естественно… Стоп, писать надо печатными буквами, ты же знаешь. Пойди, попей водички, чтобы рука так не дрожала и перепиши печатными.

— …З-з-зачем?..

— Для графологической экспертизы. Странно, что ты спрашиваешь… Просто те детективы, в которых по печатным буквам почерки не идентифицируют, написаны еще в прошлом веке. До всеобщей компьютеризации, сынок.

Плачет. Плачет уже по-взрослому. Раньше раскрывал рот и выворачивал нижнюю губку… Он уверен, что я знаю все. Поэтому через минуту я действительно буду все знать… А ведь до последнего надеялся, что минует. Ладно. Пора поговорить о маме… Черт! Звонит. Легка на помине. Не открывать, что ли? У нее ключ…

Долго думал — Левик уже у двери…

— Шалом, Шуш! Тиканси,[44] тиканси…

Кого черт принес?.. Красивая девчушка… Надо же, у нас с ним не только уши-вареники, но и общность вкусов… Ого, даже не одноклассники, даже из соседней школы? Ладно, замыкайся на своем мирпэсэте, шушукайся с Шушей.

Отсрочка приговора…

Сейчас очень пригодился бы хороший внутренний стержень. Как у Тараса Бульбы или у Петра I. Или у майора Деева… Но стержня у меня нет. И давно.

Вместо него был запущенный колодец… Из него еще удавалось порой вычерпнуть что-нибудь живительное. Но сейчас он пуст. Только сыплется со стен какая-то дрянь…

Я тупо курил в спальне, пока не вспомнил, что она теперь «газоубежище».

Пришлось разгерметизироваться и проветривать…

Свежий воздух наждачил мозги, счищая спасительное отупение. Жизнь заканчивалась и была прожита зря. И эта алия, совершенная, если отбросить пафос, ради Левика, обернулась падением. Уж лучше бы маразматики из Политбюро слали его убивать афганцев, чем собственная мать — евреек… Впрочем, с Ленкой — не факт. А факт то, что мне, в общем-то, уже безразлично — соучаствовала Ленка или нет. Это ее биография. Жена-убийца — это бывает, с этим можно жить. А с убийцей-сыном жить нельзя. Да и не очень хочется… Что я могу сказать? «Убивать нехорошо, сынок»? «За убитых теть ты получишь ремнем»? Клин вышибают клином — придется самоубиваться. Он должен понять, что смерть не то, чтобы искупается смертью, а что смерть — это всегда потеря. В данном случае это будет потеря отца…