Стихи и эссе - Уистан Оден

Большинство мужчин сталкивается с трудностями, пытаясь отделить плотскую страсть от чувства. Подобные терзания не свойственны женщинам, но мужчины считают, что сексом вы занимаетесь с теми, кого не уважаете, а любовь — это нечто совсем другое; но секс выступает на сцену, когда его меньше всего ждешь. Женщины же, скорее, стремятся объединить два этих понятия. Вы вряд ли найдете женщину, желающую спать с тем, кто ей не нравится, — по крайней мере, у такой женщины были бы очень странные вкусы. Йейтс пишет в стихотворении "Последнее признание".

Кто мне приятней был из тех,

С кем время провела?

Когда любила всей душой,

Несчастнейшей была.

А наслаждалась с тем, кому

Лишь тело отдала.

Но выскользнув из рук его,

Смеялась: думал он,

Что мою душу получил,

Но то был тела стон.

И на груди шептала: так

Зверь зверем ублажен.

Ему дала, что он бы взял

Под платьем у любой.

Но, когда тело сняв, душа

Нагой идет к нагой,

Она найдет, кого не знал

Еще никто другой.

Отдав себя, возьмет свое,

И правой воспарит.

И пусть несчастная любовь

Все так же грудь томит,

Той неги ни одна из птиц

Дневных не умалит[442].

Женщины считают, что взаимная привязанность ведет к хорошему браку, но это не всегда так.

Что, собственно говоря, означает красота юноши? Это красота хрупкая, недолговечная, и потому она символизирует неповторимость мгновения. Ее нужно спасти от времени и обессмертить. Это эстетическая красота, совсем не функциональная. С точки зрения секса, внешняя привлекательность мужчины — биологическая роскошь, и поэтому она может символизировать красоту самого искусства, ибо и та, и другая красота не утилитарна, она избыточна. Женская красота функциональна. Недавно обнаружили, что восхитительное оперение самцов птиц вовсе не результат полового отбора, как считалось раньше. Можно расценивать мои слова как ревнивые нападки, но когда смотришь на лица мужчин, пользовавшихся бешеным успехом у женщин, легко веришь в эти эксперименты.

Молодость — это скрытая возможность и видимая завершенность. Это двойной символ искусства: молодость берет потенциал и раскрывает его, она подчеркивает — последнее относится и к женской красоте — различие между красотой и добротой. Если, как это происходит в Америке, акцент в моде, да и во всем остальном, ставится на женской молодости, — то это культура с ярко выраженным гомосексуальным уклоном.

Искусством, как правило, занимаются люди с высокоразвитым сознанием и сильной внутренней тревогой, тоскующие по безгрешности бессознательного. Художников влечет к простым людям, к прекрасным деятельным юношам. Позвольте прочитать вам "Сократа и Алкивиада" Гёльдерлина:

"Warum huldigest du, heiliger Sokrates,

Diesem Junglinge stets? kennest du Grossers nicht,

Warum siehet mitLiebe,

Wie aufGotter, dein Aug' aufihn?"

И Сократ отвечает:

Wer das Tiefste gedacht, liebt das Lebendigste

Hohe Tugend versteht, wer in die Welt geblickt,

Und es neigen die Weisen

Oft am Ende zu Schdnem sich.

А теперь позвольте мне прочесть стихотворение еще раз, в переводе:

"Святой Сократ, что же ты чествуешь

Такого юнца? Нет никого почтеннее?

Так глядишь на него, как будто

Он к сонму богов причтен?"

Кто глубины познал, влюблен в живейшее,

Зоркий зрит возвышенность юности,

И мудрец на закате

Склонен к прекрасному[443].

Существует миф о том, что Орфей был гомосексуалистом, и за это женщины убили его. Как возник этот миф? С одной стороны, творчество начинается с острой потребности в самовыражении. Искусство не преследует никакой практической цели. Подобно любви, оно не связано с долгом. В искусстве сознание управляет эмоциями, и посредством него художник, как Бог, создает мир по собственному образу и подобию. В известном смысле искусство можно рассматривать как наиболее "рассудочное" из всех занятий, ибо любое страдание, за исключением разве что страшного физического насилия, становится предметом пристального внимания художника. Однако литература может выйти за пределы сотворенного словесного мира и перерасти в опасное и запрещенное дело — в попытку создать человеческое существо. Для этого художник должен избрать кого-то, кто был бы одного с ним пола. Можно изображать из себя кого-то, в этом нет ничего дурного, ведь это просто притворство. Но пытаясь сотворить человека, вы вступаете в отношения с личностью, а не с грезами. Он реален, а вы пытаетесь узнать его экзистенциально — так, как вы знаете самого себя; следовательно, он должен быть одного с вами пола. Это похоже на нарциссизм, но нарциссизм здесь ни при чем, так как он, другой человек, должен существовать. Он должен обладать свободой воли, но его свободной воле предстоит стать элементом вашего собственного существования. Подобные отношения неизбежно влекут за собой острую тревогу и постоянную потребность проверять, срабатывают ли чары. Неудивительно, что рано или поздно участники причинят друг другу зло. Шекспир, должно быть, познакомил молодого человека сонетов со смуглой дамой — еще один эксперимент, который, как и следовало ожидать, не удался. Когда мы перейдем к "Генриху IV" и "Генриху V", то мы увидим некоторые аналогии между принцем Генри и юношей сонетов, а также между Фальстафом и художником.

Речь Паламона перед храмом Венеры в пятом акте "Двух знатных сородичей" — один из последних монологов, которые Шекспир написал о любви. Здесь, затрагивая тему любви, Шекспир сохраняет равновесие, избегая как излишней романтики, так и цинизма. Он приводит пример могущества Венеры, говоря о женитьбе старика на молодой, прекрасной девушке, вскоре родившей ему сына, — эпизод этот ужасен, но он выдержан в духе молитвенного преклонения перед богиней:

Приветствую тебя, богиня тайн!

Ты можешь нежной силою своею

Тирана злого ярость укротить,

Как девушку, его заставив плакать;

Единым взглядом ты заставить можешь

Умолкнуть Марса грозный барабан,

Шум битвы в сладкий шепот превращая.

Калека жалкий силою твоей

Способен вдохновиться: вместо флейты

Сыграет он на костыле своем

Любовной неги сладостную песню

И пред очами Феба исцелится.

Захочешь ты — и, покорясь тебе,

Король вассалом подданного станет;

Закоренелый холостяк, чья юность

Перескочила чрез твои огни,

Как прыгают веселые ребята

Чрез праздничный костер, — попавшись в сети

Твои, поет, назло охрипшей глотке,

Любовные романсы. Что тебе,

Богиня, недоступно? Даже Феба

Ты согреваешь жарче, чем он сам

Лучами греет; смертного он сына

Сожег, а твой огонь сжигает бога!

Холодная Охотница сама,

Как говорят, была готова бросить

Свой лук для вздохов сладостной любви.

Молю тебя, как воин твой усердный:

Ко мне, богиня, милостива будь!

Всегда готов носить твое я иго

Беспрекословно, как венец из роз,

Хоть тяжелей оно, чем груз свинцовый,

И сердце жжет больней крапивы злой.

Всегда я верен был твоим законам,

Священных тайн твоих не раскрывал,

Да и не знал; но если б все их знал я,

То и тогда я не открыл бы их.

Я жен чужих не увлекал любовью,

Нескромных книг читать я не любил;

На пиршествах я гнусными речами

Не увлекал красавиц, но краснел,

Когда другие гнусно поступали.

Развратников сурово я бранил,

Им говоря: "Ужели позабыли

Вы мать свою?" А сам, имея мать,

Как женщину, ее не оскорблял я,

Уверенный, что женщину обидеть

Простительно лишь женщине. И вот

Рассказывал я им, что знал однажды

Я старика восьмидесяти лет,

Который на четырнадцатилетней

Красавице женился: ты, богиня,

Огонь любви вселила в этот прах!

То был калека старый, кривоногий;

От ревматизма пальцы все в узлах;

Глаза его, из впадин вылезая,

Готовились как будто выпасть; жизнь

Была ему, казалось, лишь мученьем.

И что же? Несчастный этот полутруп

Имел ребенка от жены прекрасной!

Ребенок был его: она сама

Мне в том клялась, — и кто б ей не поверил?

Ну, словом, я для гнусных болтунов,

Всегда грешить готовых, — не товарищ;

От хвастунов, еще не согрешивших,

С презреньем отворачиваюсь я;

За тех, кто согрешил бы, но не встретил

Возможности, — я радуюсь; того,

Кто повествует о делах бесстыдных,

Свершенных тайно, — также и того,

Кто дерзко все притоны называет,—

Я ненавижу. Я клянусь, что нет

Любовника верней меня! И ныне

Твоей, богиня, помощи прошу я: