Багровые ковыли - Виктор Смирнов

– Это еще кто такой? – спросил чекист в матерчатой кепке.

– Я здесь охранник! – объяснил Бушкин. – А вообще-то я революционный матрос, прикомандированный из поезда председателя РВСР товарища Троцкого в поддержку комиссара Гохрана профессора Старцева.

И он выставил локоть, показывая свой знаменитый знак на куртке. Знак расценили как мандат, дающий право на участие в ревизии. Юровский, правда, заметил:

– Вам бы, товарищ матрос, надо проявлять принципиальность и бдительность.

– Во-во! В самую точку! – согласился Бушкин. – Так и поступаю.

Старцев ожидал, что Юровский сейчас займется содержимым сейфов, серебристо-серые дверцы которых виднелись среди завалов. Он помнил, что Левицкий не прятал дверцы – с той целью, чтобы они сразу обратили на себя внимание и отвлекли любого контролера от другой, потайной дверцы. В сейфах не было ничего, кроме все тех же особо ценных предметов, наличие которых здесь всегда можно оправдать.

Но бывший екатеринбургский чекист, похоже, знал, что искать. Осмотревшись и вновь сверившись со схемой, он тут же указал на приваленные к одной из стен коробки.

– Вот это надо убрать!

И когда открылась стена, облицованная мелким декоративным кирпичом, он принялся ощупывать и обстукивать ее, пока не наткнулся на едва приметное отверстие для ключа.

Ой, напрасно Иван Платонович по доброте своей не отговорил бывшего действительного статского советника убрать из потайного сейфа сданные некогда в Ссудную палату заклады. Знал, что рано или поздно у них с Левицким зайдет речь и о закладах. Не хотел тогда Старцев причинять боль щепетильно честному управляющему. Подумал, что еще успеет. И вот, похоже, не успел.

– Какая интересная дверца! – воскликнул Юровский, когда управляющий, у которого уже явно дрожали руки, наконец провернул ключ в замке и они увидели за открывшейся дверью новую лестницу, по которой и спустились в сокровенную глубину Ссудной палаты. Все «контролеры» не смогли разместиться в небольшом, уставленном сейфовыми ящиками помещении. Часть осталась на лестнице, разместившись словно в амфитеатре и заглядывая через плечи товарищей, чтобы не пропустить самого интересного в этом спектакле.

– Показывайте!

Левицкому ничего не оставалось, как один за другим открывать ящики и извлекать на свет их содержимое.

Они увидели нумизматические коллекции великих князей на обтянутых бархатом планшетах. Предательские надписи сообщали имена бывших владельцев. Следом за планшетами с монетами на узкий стол легли драгоценности времен Годунова и Алексея Михайловича. На первый взгляд сработанные грубовато, эти потиры, жбаны, подвески с крупными камнями – кабошонами – хранили неизъяснимый аромат далекого века, историю Руси.

С изделиям прошлого контрастировали шкатулочки, броши-насекомые, пасхальные яйца с сюрпризами работы мастерских Фаберже. Потом на стол легли редчайшие медали граверов Губе и Перхина. Следом Левицкий выложил на стол блюда Бомина с полотенцами и сухариками, сделанные по эскизам Врубеля. Изумрудная муха, усевшаяся на край плетенного из серебра подноса, уставилась на них своими-зелеными глазками, явно удивляясь такому столпотворению.

– Вы видели? – спросил Юровский. – Все, что было наверху, – это так, мелочь, обычные поделки.

– Естественно, – сказал Старцев. – Здесь мы сохраняем, так сказать, музейные экспонаты. По предписанию завмузотделом Наркомпроса товарищ Каменевой.

– Гм! – буркнул Юровский, признавая аргумент уловкой, но все же достойной внимания уловкой: ему было известно, кто такая Каменева и кто ее ближайшие родственники.

Иван Платонович понял, что сейчас Юровский обратит внимание на ящики со старыми, написанными чернью по кости номерами, в которых Левицкий хранил заклады. Конечно, можно было отвертеться. Мол, до всего этого еще не дошли руки. Но разве мог он уронить свое комиссарское и партийное звание перед управляющим? Разве мог показать, что струсил?

Только бы Левицкий не сглупил со своей абсолютной честностью. Имена Шаляпина, Репина еще можно назвать. Даже имена Спесивцевой и Рахманинова, хотя они и эмигрировали. Но имя Рябушинского, «отца русской буржуазии», известного контрреволюционера, осевшего теперь в Париже…

Мешочки с закладами и вынутые из них предметы уже не умещались на узком столе, и Левицкий стал укладывать их на пол, на пятачок, образованный расступившимися людьми.

– Что это? – спросил Юровский, подняв один из мешочков и рассматривая номер. – Написано-то не сейчас… Вот и дата: четырнадцатый год. Почему не учтено?

– Это заклады, – пояснил честный Левицкий. – Сданные в Ссудную палату драгоценности… под оплату за хранение, – пробормотал он. – А четырнадцатый год… видите ли, началась война и…

– Ладно! – снисходительно бросил Юровский. – Откройте-ка этот, нижний, ряд.

На свет извлекли иконы. Тускло замерцали жемчуг, бирюза… Отбрасывали отблески серебряные ризы, прорезанные методом тончайшей распиловки.

– А эти предметы культа храните до возвращения старой власти? – торжественно спросил Юровский. – Патриарха Тихона, значит, мы арестовываем за пропаганду, а иконки для него храним?.. Вот такое, значит, советское учреждение Гохран!

Из ящичков и мешочков тем временем «контролеры» стали извлекать жемчужные ожерелья, броши, кольца с камнями, заколки, столовое серебро – словом, всякую фамильную дребедень, которую богатые русские семьи хранили, передавая из поколения в поколение. Левицкий стоял растерянный и тяжело вздыхал, глядя, как «контролеры» потрошат один сейф за другим.

– Так… Это, говорите, Шаляпина? – бормотал Юровский, перебирая драгоценности.

– Народного артиста Республики, – вставил Старцев.

– Ну да, ну да… А это, значит, Спесивцевой, которая в эти самые минуты пляшет в Париже для буржуазной публики… А это?

«Молчи! – хотел подсказать Старцев. – Или ляпни что-нибудь подходящее. Ну там, академика Павлова… дочерей Менделеева… Соври! Разве не понимаешь, с кем имеешь дело?»

Левицкий заглянул в свою бумажку.

– Это купца Рябушинского Павла Павловича, – почти шепотом произнес он. – Было сдано… Обязаны хранить.

– Вы слышали? – победоносно спросил Юровский, оглядывая собравшихся. – Все это добро вскоре могли использовать контрреволюционеры! Ведь выдали бы, естественно, по доверенности какому-нибудь офицерику, а? Выдали бы!.. Это что ж получается? В ленинском Гохране – буржуазная казна!

Эх, Евгений Евгеньевич, честность – это золото!.. Как внушили тебе это отцы и деды, так и идешь ты этой русской купеческой дорожкой!..

К полудню были составлены акты. Старцеву пришлось присовокупить к ним свое «особое мнение». Юровский, который уже почувствовал себя главным в этом царстве Гохрана, прочитав «мнение», только покачал головой.