Багровые ковыли - Виктор Смирнов

Один лишь Старцев, кажется, ни о чем не слышал и не подозревал или не хотел забивать свою голову мыслями, отвлекающими от дела. Большую часть времени он проводил в «разборочно-оценочных» комнатах, особенно у Шелехеса и Пожамчи, которым, как самым опытным ювелирам, доставались наиболее интересные в художественном смысле или просто самые ценные вещи.

Иван Платонович, с трудом держа на весу, поворачивал из стороны в сторону сделанную уже в эпоху Фаберже серебряную бульонку, напоминающую огромный чайник, с помощью которого можно было бы напоить целый взвод! Но что за бульонка! Здесь и резная слоновая кость, инкрустированная в серебро, и литье, и чеканка, изображающая резные листочки.

– Конечно же, конечно же, музейная вещь, – бормотал Иван Платонович, поставив бульонку на стол и отойдя на некоторое расстояние. Он глядел на нее, переходя от угла к углу комнаты, оценивая изящество пропорций, игру света и тени, тусклое свечение слоновой кости, оттенявшее резьбу по серебру. – Да-да! Именно музейная!

– Ох-хо-хо! – вздыхал Пожамчи, и греческий его профиль становился строгим и старческим, нос нависал над губой, как у Данте на всем известном портрете-профиле. Он думал о том, что в бульонке фунтов двадцать серебра, а им отчитываться по сданному в переплавку весу. Не было б беды, когда появится «этот».

А Иван Платонович уже держал в руке подстаканник с ажурной выпиловкой. Как только смог мастер вырезать из тонкого листового серебра такое кружево, которому и вологодским мастерицам следует завидовать? Как? Тоже, определенно, музейная вещь.

– Ну ладно, – вздыхал Левицкий, а про себя думал: один подстаканник-то ладно, но их дюжина, а это уже шесть фунтов драгоценного металла для плана. И осторожно, как бы намекая, спрашивал у Старцева: – Может, только один оставим?

– Евгений Евгеньевич! – удивлялся профессор. – Как же! Можно один? Вдруг случится что – и вещь утеряется? А у нас музеев-то сколько! Пусть люди любуются и удивляются. Bocпитательная же штука, если задуматься, – созерцание человеческого мастерства. Обязательно надо установить мастера, мастерскую…

– Чего устанавливать? – откликнулся Шелехес, тоже, как и Пожамчи, насупленный в ожидании беды. – Фирма Постникова, московская, а мастер – Фома Веретенников.

– Сберечь бы таких мастеров. Отыскать. Может, бедствуют…

– Это уж точно, – мрачно заметил Шелехес. – Фома после всех обысков и изъятий, говорят, куда-то в деревню подался… а может, еще дальше.

– Иван Платонович, а зачем при всеобщем равенстве и благоденствии такие, скажем, подстаканники? – ехидно спрашивал Пожамчи, не меняя сурового выражения лица, только в маслянистых глазах поблескивала усмешка. – Их из стали штамповать будут, чтоб никакой зависти ни в ком не возбуждать.

– Ладно, «из стали», – добродушно бурчал Старцев. – Может, с помощью того же Веретенникова мы таких мастеров тысячи подготовим. Будем в коммуне чай из серебра пить, наслаждаться!

– Не пропили бы только вовсе Россию, – заканчивал свое выступление Николай Кузьмич. – Ведь кому чай, а кому и чего другого…

– Ну, культурный уровень мы поднимем крепко, – возражал Старцев. – Люди будут понимать.

Двое рабочих притащили, держа за ручки, большую, потрескивающую от тяжести содержимого круглую, плетеную, так называемую «конскую корзину», до краев наполненную профессиональными знаками. Иван Платонович выбрал несколько, залюбовался. Ну что за работа!

– Иван Платонович, это все знаки буржуазные, с царскими эмблемами. А серебра здесь для переплавки пуда четыре, – со вздохом сказал Левицкий.

– Все это верно. Ну а мастерство эмальеров, литейщиков-ювелиров? – спросил Старцев. – Как с этим быть? Это ведь тоже кусок истории. Истории образования, культуры… Нет-нет, какое-то количество надо сохранить. Для музеев. А может, понадобятся в будущем. Как образцы.

Евгений Евгеньевич пожал плечами. То, что положено, он высказал. Как бы в ухо уже незримо присутствующего здесь «этого».

Приходили новые носильщики. Высыпали на столы зеленые смарагды, небесно-голубые бериллы, кроваво-фиолетовые аметисты, оливково-зеленые хризолиты, благородную шпинель, похожую на рубин, неограненные алмазы, дикие еще, не облагороженные – мутновато-желтые, будто сморщенные камешки, которым предстоит превратиться в блеск и сияние.

– Вот этот будет хорош, – отобрав один из камней и рассматривая его под лупой, определил Шелехес. – Только, пожалуй, гранить его надо «принцессой», высокий будет класс.

И все это – потоком, по весу, как на конвейере – за рубеж. Как отбросы старого мира, символы неравенства?

Старцев с жадностью отбирал все, что следовало сохранить, утаить, припрятать в дальних сейфах. Ключи от подвала Евгений Евгеньевич уже доверил профессору.

Сам же Левицкий, ощущая грядущие несчастья, жмурился, словно ему мешали яркие электрические лампы.

…Как ни ожидали появления Юровского, как ни готовились, а ворвался он в Гохран, будто не учтенная астрономами гигантская и опасная комета. И сразу громко заявил о себе.

Заложив руки за спину, сутуловатый, крепкий, с заметным брюшком, обросший черной бородой, слившейся с усами и казавшейся неопрятной, как случайное следствие пренебрежения бритьем, он проходил насквозь все комнаты Гохрана, раздражаясь по любому поводу и делая замечания относительно беспорядка. Хотя со времени появления Старцева здесь все было убрано настолько, насколько это было возможно при скудости пространства.

Брови его были густы, черны, а темные глаза глубоко вдавлены под низкий лоб. Они словно бы буравили стены, стараясь добраться до чего-то замаскированного, сокрытого.

Бушкин, встретивший Юровского еще во дворе, видя явное начальство, вытянулся, как и положено матросу, но, посмотрев внимательно вслед, сплюнул и сказал:

– Нахрапом прет. Бурун на носу большой, а позади следа нет. Как у баржи. А баржа – разве судно?

Со Старцевым Юровский столкнулся в «разборочных мастерских». Оглядел груды драгоценностей, предназначенных к оценке и определению судьбы: то ли в «обезличку», то ли на хранение.

– Этот, что ли, ваш главный цех? – спросил он. – Шесть помещений с мастерами, а выход камней и металла все меньше и меньше. Республику подводите!

Все комнаты притихли. Из дверей осторожно выглядывали ювелиры. Левицкий постарался как-то боком скрыться за Старцевым, но при его осанистой фигуре и при среднем росте худощавого профессора это было делом бесполезным.

Иван Платонович как раз держал в руках приказ наркомфина о назначении Юровского начальником золотого отдела. Формулировка была странная. В учреждении не было, скажем, серебряного, или бриллиантового, или жемчужного отдела – должность создали под нового назначенца.