Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник) - Дмитрий Вересов

А что оставалось делать, как не фантазировать, если письма ее были совершенно неинтересными? Стенгазета какая-то, а не письма. Мероприятия, школьные экскурсии, погода. Успехи в школе, успехи в школе, успехи в школе… Какое ему дело до ее успехов в школе?! Кстати, и не было никаких особых успехов. А о тренировках она почему-то избегала писать. Одним словом, Сабина Бумажная разительно отличалась от Сабины Настоящей, и это несовпадение наводило тоску. И поскольку Франика Сабина Бумажная абсолютно не устраивала, а Сабина живая была далеко, он стал творить Сабину Идеальную, наделяя ее качествами, которые казались ему наиболее привлекательными.

В его фантазиях они вместе участвовали в головокружительных приключениях, но эти приключения чаще всего не имели конца, так как Франик в грезах своих застревал на каком-нибудь особо затягивающем его эпизоде и прокручивал это кино у себя в голове много раз, до сцены, например, спасения красивой-прекрасивой и верной Сабины, до сцены, требующей тесного соприкосновения, потому что иначе не уместиться на узком балконе замка, откуда спускается на скалы веревочная лестница. В малыше Франике начала просыпаться и оформляться ранняя романтическая чувственность, вот в чем было дело.

Встреча в Берлине с Сабиной Настоящей в первый момент принесла неприятное открытие: она вытянулась больше, чем он, и стала выше почти на полголовы. Это было подло.

– Тренер мной недоволен. Я теперь потихоньку выбрасываю таблетки и… развиваюсь, – при первом удобном случае шепнула она ему на ухо, касаясь губами взъерошенных, выцветших за время съемок чуть не до седой белизны сухих волос.

Пахло от нее, как и тогда, в Москве, сенной трухой и городской пылью, сбрызнутой дождем. Но теперь запах был горячее, и Франик понял почему: ее майка, заправленная в шорты, обтягивала чуть-чуть, самую малость, наметившуюся грудь.

– Немного болит, но это так и полагается, – проследила Сабина его потрясенный взгляд. – Все девочки в нашем классе уже носят бюстгальтеры. И я тоже скоро буду, – без всякого стеснения сообщила она. И Франик, преисполнившись гордости и благодарности за доверие, все простил и Сабине Бумажной, и Сабине Настоящей и тут же изменил Сабине Идеальной, которая… не развивалась.

На те немногие марки, что были в его распоряжении, он, как и в Москве, при каждом удобном случае покупал ей, не имевшей карманных денег, запретные шоколад и мороженое, пирожные и лимонад. Сабина показывала ему тот Берлин, который знала сама, а знала она не так уж и много, ей не разрешалось далеко отходить по боковым улицам от главных артерий, от Александерштрассе например, и она боялась заблудиться. А Франик, городской дикарь, на удивление легко ориентировался в каменных джунглях, так легко, как будто был коренным берлинцем. Он чувствовал логику пространства и словно шел по невидимой нити и, если они опаздывали к обеду, никогда не ошибался, сокращая путь по направлению к Потсдамерплатц, в районе которой обитало в шикарно обставленном гнезде семейство Вольфов. Франик открывал Сабине ее родной город, и у нее дух захватывало от непозволительной дерзости этих прогулок, и она весело лгала родителям, которые были уверены, что дети ходят осматривать официальные достопримечательности центральной части города. Что касается Франика, то он ухитрялся даже вполне правдоподобно делиться своими впечатлениями о том, чего не видел.

Современный Берлин, однако, озадачил его. Разумом он понимал, что многое после войны пришлось отстраивать заново, но часто, замирая в предвкушении перед очередным поворотом, он бывал удивлен и разочарован, что видит перед собою не старое оштукатуренное здание с тяжелой аляповатой лепниной или неуклюжими мужеподобными кариатидами, а современную, чаще всего безликую постройку из стекла и бетона.

Франик, словно бездомный кот, изучал и обживал доступное ему городское пространство, шел по затерянным во времени следам, плел сеть путей и наметил, наконец, главные, наиболее рациональные или приятные ему маршруты. Кое-где, часто в местах совершенно ничем не примечательных, эти маршруты завязывались узелками, и там Франик испытывал потребность потоптаться, оседлать скамейку или постоять, прислонившись к стене или к дереву. Если бы тень дедушки Франика академика Михельсона удосужилась сопровождать внука в его прогулках по Берлину, то Франик многое узнал бы о местах, для него притягательных.

Узнал бы, к примеру, что здесь, на Фридрихштрассе, дедушка покупал перчатки и галстуки, нелучшего, к несчастью, качества, а неподалеку, на другой стороне улицы, находился небольшой, но по тем временам очень надежный, опекаемый неким вслух никогда не называемым синдикатом банк, где предприимчивая и оборотистая матушка дедушки Франца держала скупаемое ею золото и драгоценные камни.

Узнал бы, что здесь, на Шпрее, неподалеку от речного порта находился пивной подвальчик гостеприимного и громкоголосого папаши Хольцмана, где под румынскую скрипку кружками, литрами, бочками пилось отличнейшее пиво, а старинную каменную тумбу для привязывания лошадей, что косо, подобно Пизанской башне, торчала у ближайшей подворотни, «на счастье» поливали (но не пивом) завсегдатаи, и брызги рикошетом летели им на ботинки.

Узнал бы, что здесь, в скромном переулке, выходящем на Вайзен-штрассе, в несуществующем ныне уродливом, похожем на высокий саквояж доходном доме обитала в съемной квартирке не по-немецки пылкая фройляйн Дагмар, которую молодой и на удивление обаятельный приват-доцент Михельсон навещал несчетное количество раз. Ах, что за милые букетики он приносил пламенной фройляйн, что за славные вина из долины Рейна! Но эта особа предпочитала грубое баварское пойло и материальные доказательства страстной привязанности приват-доцента: шелковые чулочки телесного цвета, да кружевные воротнички, да колечки, пудру да помаду от спекулянтов. Приват-доцент как должное рассматривал меркантильность киски Дагмар, но был удручен, обнаружив однажды, что пыла фройляйн достает не только на него одного. Поэтому, будучи от природы чистоплотен, он в целях профилактических посетил доктора и некоторое время, пока не остыли горькие воспоминания, довольствовался существами юными и неискушенными или же почтенными замужними матронами, теми, что еще не успели переспеть на ветке семейного древа.

И еще узнал бы Франик, что… Но следы терялись за Стеной, и легче было достичь обратной стороны Луны, чем пройтись по Курфюрстендамм. Поэтому Франик был неудовлетворен и беспокоен, он ощущал себя так, как будто за какую-то провинность ему не разрешили гулять за пределами двора или как будто большую часть его любимого торта съел кто-то другой.

* * *

Олег стоял на деревянном мостике через речку Лихую и смотрел на воду, он отдыхал после того, как отнес очередную порцию дани Чимиту в Оловянку. После визитов к Чимиту он всегда приходил в себя над текущей водой. А вот Чимит, если верить байке столетнего деда Черныша, браконьера и контрабандиста, ни за что бы не пошел по рукотворному мосту. Собственно, на левом берегу Лихореченска колдуна никогда никто и не видел, из Оловянки он вылезал только в тайгу, корешки копать…

Из-под моста выплыл растрепанный и размокший желтый венок из осота. Август, поэтому и осот. По весне плыли мать-и-мачеха, одуванчики, потом лютики, а теперь вот осот. Всегда только желтые цветы. Черныш говорил, что девушки бросают их в воду в своих тайных целях, тоже понемногу колдуют, чтобы им какая-то утопленница, потонувшая перед самой войной, помогла в любовных шашнях. А утопленница та была детдомовская девчонка, и то ли она ворон считала на ходу и сама с моста свалилась перед самой войной, то ли ее столкнули, всякие ходили слухи. Но за хорошие дела в воду не будут сталкивать, хвостом вертела небось. А потому девки – ду-у-ры, они бы спросили, я бы рассказал, кому они венки плетут, говорил Черныш.

Олега к Чернышу, перед тем как отправиться бичевать, привел Ким Вушанов, который всегда, еще со времен своей геологической бытности, останавливался у криминального деда. С тех пор весеннее паломничество в Лихореченск стало для Кима обязательным: он перед сезоном на счастье обязательно наведывался в свою нефритовую пещерку и, кроме Олега, до сих пор никому не показывал ее, затаившуюся в скальных выступах, нависавших над мелководным безымянным притоком речки Лихой.

И так случилось, что Ким ушел, а Олег, сначала собиравшийся идти вместе с ним, остался. Дед, который приглядывался к Олегу несколько дней, предложил вдруг пойти к нему «в товарищи», потому что стал стар и везде не поспевает, хоть глаз еще верный для охоты, но мешки с белкой, а то и с соболем или еще какой шкуркой или с драгоценным песочком, намытым по заповедным ручьям, в тягость стало таскать за кордон, кости скрипят. Таскать тяжело не потому, что вес большой, а потому, что ходить далеко, и почему-то так получается, что все больше вверх да по скользким речным окатышам. Можно бы и не таскать, а так жить, на пенсию в двадцать восемь рублей, заработанную в сторожах, много ли ему надо, но тогда тропа пропадет, а это не дело.