Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник) - Дмитрий Вересов

– Это когда же было, Соевна? – раскисал от смеха Олег.

– Да слазу после войны, вот когда. Мне еще и солока лет не было. Молодуха! Самый сок. А он, Дунь Плюнь эфтот, удовлетволил. Ну-у, удовлетволил, век не забуду! И что ты лжешь?

– Соевна, в чем я тебе лгу?

– Да не лжешь, а лжешь! Как желебец – и-и-го-го! Вот не буду тебе полтки стилать, заластай глязью!

– Сам постираю, Соевна.

– Угу. И денежки своей благовелной сам посылать будешь, суплужник беглый. Гелой из телевизола. Дождешься у меня!

– Ладно, Соевна. Не будем ссориться. Что ты ругаешься?

– Я не лугаюсь, не лугаюсь я! Я учу! Чтобы ты сначала думал, дулень молодой, а потом над силотой смеялся! – пускала слезу Соевна и утирала ее уголком ситцевого фартука.

Такие вот бывают сироты, и Соевне частенько, должно быть, икалось, поскольку Черныш с Олегом не раз перемывали ей косточки, потому как была Соевна к тому же и на руку нечиста.

Было еще одно занятие у Черныша, которое он, похоже, считал исключительно делом чести. Он носил письма и денег за это не брал. Сначала покупались советские конверты, доставлялись Сянь Линю. Потом кто-то, кого не знал ни Олег, ни Черныш, доставлял конверты с сине-красными косыми штришками по периметру в Харбин, и там письма и писались. Писались по-русски. Кем? Разными людьми. Олег читал их фамилии с выдуманными, а вернее, тщательно подобранными Чернышом обратными адресами. И письма эти, числом десятка в два, рассылались в соответствии с обратными адресами из Читы, или из Забайкальска, или из Сретенска, или из других городов, небольших, но и не совсем маленьких, где все друг друга поголовно знали.

Олег сознавал, что по сравнению с контрабандой полезных в хозяйстве штучек такая деятельность, как письмоношество через границу, гораздо более опасна, если засекут и вычислят. Особенно если имеет место шпионаж, переправка инструкций с той стороны и отчеты с нашей, о чем Черныш мог и не подозревать. И Олег подступил к Чернышу с осторожными расспросами.

– Дед, – спросил он как-то раз, когда они возвращались с пачкой запечатанных конвертов и уже довольно далеко отошли от границы, – дед, а что за письма-то?

– Обычные. Родственникам, – лаконично ответил Черныш. – В Харбине, в Шанхае много наших осело после семнадцатого года. Ну, из тех, что осели, какие-то (да большинство!) померли уже, так их дети, внуки, которые родство помнят, пишут. Отсюда тоже родственники пишут. Отчего не писать? Так, напрямую, по почте связываться, сам понимаешь, и той и другой стороне – только неприятности наживать. Ну, а по-хитрому, контрабандой, с нашей помощью не в пример вольготнее.

– По-моему, так еще рискованнее, – предположил Олег, легко перепрыгивая с одного скользкого камня на другой посредине неширокого ручья. – Нас тоже могут перехватить.

Черныш промолчал, продолжая мерно вышагивать по мелкой гальке берега.

– Мы, случаем, не заговоренные, дед? – подначивал Олег. – И кстати, а вдруг там какой шпион в харбинские-шанхайские родственники подался?

– Это ты кино насмотрелся со всякими там резидентами, штирлицами… А даже если и примазался шпион, что ж теперь, письма не носить, шпиона ловить и стольким людям ничего друг о друге не знать?

Довод был резоннее некуда, и Олег продолжал сопровождать Черныша, таская в огромном рюкзаке большую часть хабара. Со снегом походы стали реже, приходилось ждать непогоды, чтобы заметало следы. И еще оставалось у Олега неприятное дело – доставлять дань Чимиту. Он со временем притерпелся и старался не задерживаться в обществе старика, но однажды тот сам остановил его, когда Олег развернулся было, чтобы уйти.

– Снег, – утробно задребезжал Чимит.

– И что? – недовольно отозвался Олег, не выносивший его чревовещательства.

– То, что он не вернулся, как привык, и не вернется. Тот, кто привел тебя сюда.

– Кто? – равнодушно спросил Олег и вдруг понял, кто, и встревожился, напрягся: – Ты о… Киме? Тебе что-то известно?

– Только то, что он не вернется. Он навсегда ушел.

– Куда-то пристроился? – не желая верить колдуну, спросил Олег. – Не понимаю. Толком скажи.

– Что я слова буду тратить! – рассерженно загудел Чимит. – Что тебе еще понимать? Куда уходят насовсем? Так этого никто не понимает! Среди живых его нет. А ты упрям и мне не веришь.

– Послушай… Ну откуда тебе знать? – сопротивлялся Олег. – С чего ты взял-то? Мало ли почему он не пришел.

– Скажу, с чего взял, – презрительно сощурился Чимит. – Взял с того, что его родила от меня одна из моих женщин.

– Ким?! Ким твой сын?! Я думал, он с тобой вообще незнаком!

– Я сказал разве, что знаком? Зачем мне его знакомство? Из него ничего стоящего не могло выйти, я это знал. Он жил сам по себе. Я не искал с ним знакомства. Но в нем была моя кровь, она застыла, высохла. Он мертв.

– Послушай… – начал было Олег.

– Что мне слушать? Что толкового ты можешь мне сказать? Не трать слова и слушай сам. Я отдаю тебе пещеру с белым камнем и золотом, куда он приводил тебя. Делай с ней что хочешь. Я отдаю долг.

– Что мне с ней делать-то? – зло пробормотал Олег. – Сдать государству?

– Глупец торопится, умный выжидает, – прогудел Чимит, как из железной бочки, судя по красным всполохам в глазах, изрядно разъяренный. – Жди, глупец! Перемен жди! Наследство требует рук.

– Пусть я глупец! – разъярился Олег не меньше Чимита. – Я глупец! Поэтому не мог бы ты сказать прямо, что я, по-твоему, должен делать с нефритом?

– До весны ничего, глупец. Потом спроси толстого китайца, не нужен ли кому камень. Ты ведь ходишь с этим своим… туда.

«Черт, черт старый, гадина», – шипел Олег по пути к дому. Все в нем кипело от злости, и кровь, и душа, и горячий пот, выступивший от быстрой ходьбы, тоже, казалось, жег кипятком, и гневные слова вскипали под языком, и мысли бурлили жгучим гейзером. «Туману напускает, циркач-самоучка. Что ему от меня надо? Что еще надо гадине?» Олег был уверен, что Чимит его попросту подряжает на браконьерскую разработку нефрита, а все остальное: болтовня о долге, о наследстве, о смерти Кима, который якобы его сын, – попросту дешевая бутафория. Разговоры о застывшей, засохшей родственной крови, которую Чимит чувствовал на расстоянии, – сплошное вранье. И тогда получается, что Ким, вполне возможно, жив. Но… Но слишком категорически говорил Чимит о его смерти.

И Олега из жара бросило в холод, он даже остановился, словно перед ним возникло невидимое препятствие. В подзатылочной ямке заворочался, набирая скорость, ледяной водоворот, студенистый лед пополз по шее и плечам. Если колдун утверждает, что Ким мертв… Мог он видеть его тело? И не просто мог видеть, но и сам мог умертвить, пришел Олег к неожиданному выводу. Вполне мог, если допустить, что ждал Кима, подстерегал его и выслеживал. Выслеживал, наверное, и еще раньше, так как уверен был в осведомленности Олега относительно заповедной пещерки. Чимит прознал о богатом месторождении и решил прибрать его к рукам, а Ким мешал. Мало ли кому бродяжка-бич проболтается? Откуда Чимиту было знать, что для Кима пещерка была святилищем, где он набирался тайных сил, чтобы выдержать тяготы своей забулдыжной жизни, послушания своего, добровольно принятого?

«Пора развязываться», – почти паниковал Олег в преддверии грядущего рабства. Чимит, надо отдать ему должное, умел без труда подавлять чужую волю. Все остальное, внушал себе Олег, обычное трюкачество, умелое затуманивание мозгов. И дань эта ежемесячная продуктово-бакалейная… Наверняка колдун попросту делится с лихореченским участковым, которому представляется опасным брать взятки напрямую, а Чимит – идеальный посредник. Этим и объясняется то, что Олега не трогают, как будто забыли о нем, как будто его и в природе не существует.

«Пора развязываться», – решил Олег. Тем не менее он пересидел в Лихореченске зиму, потом по настоятельному совету Черныша дождался осени, а потом в стране начались времена курьезные, скандальные, мутные, и каждый стал сам за себя. И Олегу, как неумелому и почти ручному хищнику, выросшему в зоопарке, пришлось развивать инстинкты вольного зверя, тренировать прыжок и дыхание, лелеять нюх, чтобы не подвел в условиях безнаказанности, умеривать жестокость, так как тот, кто не был на это способен, становился слепым от пролитой крови и от своей собственной, яростной, рвущей сосуды в глазах, и был обречен.

* * *

– Что для Дрездена Цвингер, то для Лейпцига Хауптбанхоф. Именно так называется этот вокзал, – изрек полковник Вольф, обводя рукой окружающее гулкое серебристо-сумрачное пространство под высоким сводом. – Между прочим, Франц, крупнейший в Европе вокзал. Такое уж это притягательное место, все сюда съезжаются, и просто так, и на ярмарку. Лейпциг. Лейпциг – маленький Париж! Это сказал Гете. Как там у него в «Фаусте» то ли о студентах, то ли о каких-то оборванцах? Э-э-э… Как же это? Не помню, вот беда. Ммм… А! Что-то вроде: «Да, из какой-нибудь трущобы, а Лейпциг – маленький Париж. На здешних всех налет особый, из тысячи нас отличишь» , – речитативом пропел полковник. – Это поэтическое преувеличение, разумеется, но что-то в этом есть, что-то есть! Лора! Мне пора. Вы не заблудитесь, я надеюсь?