Избранные труды - Вадим Вацуро

Ничего более определенного об этих связях мы не знаем. Кажется, нет сомнения, что Рылеев побывал в доме – хотя бы однажды, скорее всего, тогда, когда стала восходить звезда его поэтической славы. Лето 1823 года – время наибольшей близости Рылеева с Дельвигом и Баратынским, и, может быть, кто-то из них привел его в литературный кружок, в котором сами они чувствовали себя столь свободно и непринужденно, – а может быть, это сделал Орест Сомов или сам Измайлов, двумя месяцами ранее подписавший диплом Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, выданный подпоручику Кондратию Федоровичу Рылееву на звание действительного члена по части наук и словесности 77 . Наконец, это мог быть и Гнедич. Но здесь мы можем только строить предположения.

Что же касается стихов из «Войнаровского», записанных в альбом, то о них мы, кажется, можем сказать несколько больше.

Это не был автограф входящего в моду автора в альбоме светской любительницы изящной словесности.

Поэт, в чьем творчестве уже определилось устойчивое тяготение к сюжетам украинской истории, связанный с Украиной биографическими нитями, посетивший ее в 1822 году, – выбирает из не оконченной еще поэмы целостный фрагмент об исторических судьбах Украины, чтобы вписать в альбом дочери бывшего киевского студента и жене чиновника «из малороссийских дворян», «тетушке» почитаемого им Гнедича и предмету страстных воздыханий приятеля его, Ореста Сомова.

Это был, конечно, не случайный выбор.

Все, что мы знаем о Рылееве, заставляет думать, что он не мог стать своим человеком в кружке литературной богемы. С женщинами он был неловок и застенчив; его разговор, пылкий и иногда несвязный, менее всего был похож на светскую беседу и в большом обществе мог показаться неуместным: ему нужен был узкий дружеский кружок единомышленников, – здесь он не знал себе равных.

Но, не став завсегдатаем салона, он оставил на память о себе стихи неосторожные и едва ли не опасные, если читать их вне связи со всей поэмой.

Я зрю в тебе Украйны сына;

Давно прямого гражданина

Я в Войнаровском угадал.

Я не люблю сердец холодных:

Они враги родной стране,

Враги священной старине, —

Ничто им бремя бед народных…

Мазепа, изменник, преданный анафеме, обнаружит в поэме свою двойственную природу. Но в отрывке альбома Пономаревой он – революционер, патриот, говорящий словами самого Рылеева.

Чтобы вписывать такие стихи в альбом не слишком знакомому человеку, нужно было обладать той почти детской доверчивостью и открытостью, за которую упрекали Рылеева его ближайшие друзья. «Он во всяком человеке видел благонамеренность, – вспоминал много лет спустя Николай Бестужев, – не подозревал обмана и, обманутый, не переставал верить. <…> Если человек недоволен был правительством или злословил власти, Рылеев думал, что этот человек либерал и хочет блага отечества» 78 .

В 1823 году эти иллюзии могли дорого стоить идеалисту.

Но Рылеев досказал все до конца. Мазепа объявляет войну Петру:

Успех не верен, – и меня

Иль слава ждет, иль поношенье!

Но я решился: пусть судьба

Грозит стране родной злосчастьем, —

Уж близок час, близка борьба,

Борьба свободы с самовластьем! 79

Последний стих в печати не появился. Рылеев знал, что он не будет пропущен. В пономаревский же альбом он вписал его собственной рукой.

Он был доверчив, но не наивен, когда полагался на «прекрасные чувства души» и «просвещенный ум» хозяйки салона. Нет сомнения, что он не раз слышал – хотя бы от Баратынского – о вольных беседах,

Где не кладут оков тяжелых

Ни на уменье, ни на ум,

Где для холопа иль невежды

Не притворяясь, часто мы

Браним указы и псалмы…

Это ведь Баратынский написал в альбоме Пономаревой, а в печати – в «Полярной звезде» – изменил:

Слов не размериваем мы…

И он же, Баратынский, участвовал в общем разговоре о деспотизме русского правительства, которое парит превыше всех законов. И дабы не смущать благонамеренное старшее поколение, в уставе был оговорен строжайший запрет на либеральные речи о политике.

Но молодежь не входила в «Сословие друзей просвещения» и не подчинялась его уставу. Она составляла ему род оппозиции – литературной и политической.

–

Летом 1823 года роман Дельвига достиг апогея. Софии был посвящен едва ли не лучший из его сонетов. Он был прислан ей вместе с книгой Фаддея Булгарина «Воспоминание об Испании», которую Пономарева хотела прочесть: книга была в моде. Посылка ее была для стихов чистым поводом; Испания, классическая страна пылких любовников и страстных любовниц, становилась пышной декорацией, на фоне которой рисовался портрет прекрасной северянки, питомицы Амура:

Не он ли дал очам твоим блистанье,

Устам коралл, жемчужный ряд зубов,

И в кудри свил сей мягкий шелк власов,

И всю тебя одел в очарованье! 80

Возник слух, что дама не осталась нечувствительной к песням своего трубадура.

Через тридцать лет биограф Дельвига В. П. Гаевский пометил на полях своей рукописи: «Н. Геннади, знавший лично Пономареву, говорит, что она была в связи с Дельвигом» 81 .

Н. Геннади не мог этого знать. Он так думал, – и думал, быть может, на основании дельвиговских стихов и петербургских разговоров. Много позднее, уже после смерти Дельвига, Сомов напечатал под его именем стихи «К Морфею», где содержалось признание в любви некоей красавице, посетившей поэта во сне. В примечании он сообщал, что элегия «сочинена была еще до 1824 года». Это могло означать только одно: Сомов относил стихи к Пономаревой, умершей в 1824 году. Более прозрачно он изъясниться не мог.

Стихи были не Дельвига, а Гнедича, – но Сомов даже не предполагал возможности ошибки: настолько он был уверен в принадлежности их к «пономаревскому циклу» 82 ,

Блестящие кавалергарды вновь были вынуждены отойти в тень – на этот раз перед Дельвигом.

В октябре 1822 года в «Новостях литературы» послышался жалобный стон одного из отвергнутых:

К ПОРТРЕТУ *****

Опасного ее бегите взгляда

Иль бойтесь к ней любовь несчастную познать!

Как можно столько чувств глазами выражать!

II столько сохранять в душе жестокой хлада!

Б—ч 83 .

Стихи написал Н. П. Богданович, племянник поэта. Он вступил в соперничество с Дельвигом, и его поражение было предрешено.

Среди бумаг Измайлова сохранилось забавное стихотворение, датированное 24 июня 1823 года.

ПОСЛАНИЕ Н. П. Б. к С. Д. П.

(написано у Н. А. Шленева)

О вы, что лучше всех на улице Фурштадской,

Вы, Софья Дмитриевна, вы… вы… кровь с молоком;

Я, офицер кавалергардский,

От вас дурак стал дураком.

Ах! часто думаю, на вас в молчанье глядя,

Зачем я не поэт?

Зачем не так умен, как дядя? [10]

Имею лошадей, ума же вовсе нет.

Я не был в корпусе, в гимназии, в лицее;

Не знаю, как сказать, что страстно вас люблю —

Особенно при Дельвиге злодее…

Умнее он меня; его я не терплю

И застрелю!

Да, застрелю из пистолета.

И что за грех убить поэта?..

Нет, не убью – меня посадят под арест.

Какая прибыль мне, что будет он покойник,

Когда не буду я полковник

И не дадут мне крест.

Не знаю, делать что! О ревность! О мученье!

Простите: время мне явиться на ученье 84 .

Итак, летом 1823 года Дельвиг еще может торжествовать над будущим полковником, и Измайлов готов смириться с его первенством. Но и его ждет судьба всех прочих: он уже завоеван, и интерес к нему ослабевает. «Испанский» сонет был последним стихотворением, в котором звучала радостная нота разделенной любви. Неизвестно точно, когда он написан: книга Булгарина вышла из печати в мае, но продаваться стала позднее, не ранее начала августа 85 , – и, вероятно, тогда же Дельвиг и послал ее Пономаревой со своим посвящением. Если бы мы знали точную хронологию стихов Дельвига, мы могли бы проследить по ним, когда мажорные интонации начинают уступать место элегическим, – но мы знаем лишь, что это происходит на протяжении того же 1823 года:

Уж не вырваться из клеточки

Певчей птичке конопляночке,

Знать, и вам не видеть более

Прежней воли с прежней радостью.

(Русская песня, 1823). 86

Но и над Софьей Дмитриевной сбывалось предсказание Баратынского.

Было ли это «роковое безумие» любви или что-либо иное, – кто сейчас может сказать? – но последние увлечения не вытеснили из ее памяти Владимира Панаева, и, когда он вновь появился перед ней, уже просто как старый знакомый, она перестала владеть собой.

Глава VII КЛАССИКИ И РОМАНТИКИ

Проснулся я, – и мне легко, поверь,

Тебя забыть, как ты меня забыла.

«Я оставался тверд в моей решимости, – продолжал Панаев свой рассказ, – наконец, уступил желанию ее видаться со мною в Летнем саду, в пять часов, когда почти никого там не бывало. Она приезжала туда четыре раза. Мы ходили, говорили о первом времени нашего знакомства, – и я постепенно смягчался, даже – это было пред отъездом моим в Казань – согласился заехать к ней проститься, но только в одиннадцать часов утра, когда она могла быть одна. Прощание это было трогательно: она горько плакала, целовала мои руки, вышла провожать меня…»