Избранные труды - Вадим Вацуро

Яковлев покинул Петербург в 1822 году: он был отправлен по службе в Нижний Новгород. Итак, он не застал апогея борьбы «измайловцев» с «баловнями-поэтами», – но ко времени его отъезда уже, видимо, были написаны и «Певцы 15-го класса», и куплеты Измайлова, – и, конечно, «Завещание Баратынского», которое он увез с собой в Вятку.

И, может быть, он знал еще одну эпиграмму об «унтерстве» – грубую, оскорбительную и раздраженную, которая была записана Измайловым вслед за «Куплетами, прибавленными посторонними»:

Надпись к портрету Баратынского

Он щедро награжден судьбой,

Рифмач безграмотный, но Дельвигом прославлен!

Он унтер-офицер, но от побой

Дворянской грамотой избавлен.

Под этим четверостишием Измайлов сделал удостоверяющую запись: «Сочинил писатель 15 кл. Ост.» – Остолопов, которого, видимо, не на шутку задел посвященный ему куплет 51 .

А. Н. Креницын, некогда товарищ Баратынского по Пажескому корпусу, вспоминал, что Баратынский однажды парировал такие уколы экспромтом:

Я унтер, други! – Точно так,

Но не люблю я бить баклуши,

Всегда исправен мой тесак,

Так берегите – уши! 52

Все эти баталии, делившие на партии оба петербургских литературных общества, прямо затрагивали домашний салон Пономаревой, где соединялись обе враждующие стороны.

Софья Дмитриевна не могла быть здесь бесстрастным наблюдателем. Десятки нитей – бытовых, дружеских, семейных, эстетических – привязывали ее к измайловскому кружку, – но и новыми своими знакомыми она дорожила. Сейчас внимание ее занимал Дельвиг.

Дельвиг не знал одного обстоятельства, которое известно нам сейчас по воспоминаниям Панаева и которое должно было весьма осложнить его взаимоотношения с Софьей Дмитриевной.

Панаев пережил свой звездный час и не примирился с поражением. Вероятно, сам того не подозревая, он сделал тот единственный шаг, который должен был сломить в конце концов волю его своенравной возлюбленной.

Он ушел.

Он вспоминал потом, что, вернувшись из загородной поездки – это было, как мы знаем, в сентябре 1821 года, – он обнаружил, что, вопреки его настоятельным остережениям, «приятели Яковлева» посещают дом, а «насчет водворения его пошли невыгодные для бедной Софьи Дмитриевны толки; отец, сестра перестали к ней ездить». «Глубоко всем этим огорченный, – продолжал он, – я выразил ей мое негодование, указал на справедливость моих предсказаний и прекратил мои посещения. Чего не употребляла она, чтобы возвратить меня? и ее увлекательные записки, и убеждения Измайлова – все было напрасно: я был непоколебим. Но чего мне стоило оторваться от этой милой женщины? На другой же день я насчитал у себя несколько первых седых волос». 53

Исследователь «Сословия друзей просвещения», уже упомянутый нами неоднократно А. А. Веселовский обращал внимание на то, что в конце протоколов порывистым почерком Пономаревой сделана запись: «12 кончилось незабвенное общество». Он предполагал, что «что-то произошло интимное» и что само Общество «было лишь главою ее романа» 54 . Но Веселовский неверно прочел запись.

Она гласит: «С кончиной незабвенной общество рушилось. И. П.», – и сделана, конечно, не Софьей Дмитриевной, но Акимом (Иоакимом) Ивановичем Пономаревым.

Что же касается роли общества в личной биографии Софьи Дмитриевны, то в суждении Веселовского заключалась большая доля истины, хотя и далеко не вся истина, как мы имели случай убедиться. Общество «кончилось», когда произошел разрыв. Из мемуаров Панаева следует как будто, что это случилось вскоре после его возвращения в Петербург, но его воспоминания, как это часто бывает, сжимают, спрессовывают реальное время. Протокол последнего, шестого заседания датирован 21 декабря, – и в этом собрании Аркадин-Панаев читал свой «Сон Филлиды» и «Нечто о железной маске» 55 . Итак, прошло не менее трех месяцев, прежде чем Панаев решился порвать с домом Пономаревых. Затем начались «увлекательные записки» и «убеждения Измайлова»; под знаком мучительной разлуки проходит для Пономаревой начало, а быть может, и первая половина 1822 года.

«Спустя год, – рассказывал Панаев, – встретившись со мною на улице, она со слезами просила у меня прощения, умоляла возобновить знакомство. Я оставался тверд в моей решимости…» 56

Панаев вспоминает осень и зиму 1822 года.

В это время, по нашим расчетам, зарождается увлечение Дельвига, отразившееся в стихах еще не оформившегося «пономаревского цикла». И в это же время тяжелая болезнь укладывает его в постель.

–

Идет кампания против молодых поэтов на страницах «Благонамеренного».

Измайлов, всласть отругавшись в журнале, садится за галантные письма Софье Дмитриевне Пономаревой.

Эти письма не дошли до нас. От них остались только небольшие стихи, вероятно, стихотворные вставки, которые сам автор сохранил в рукописном сборнике своих произведений.

А. Е. ИЗМАЙЛОВ – С. Д. ПОНОМАРЕВОЙ 6 декабря 1822 г.

ИЗ ПИСЬМА К С. Д. П.

Представьте вы себе досаду всю мою:

В Фурштадской улице теперь я на краю;

Но не к Таврическому саду! —

К Литейной! – Сели все играть в вист и бостон.

Я не умею и не сяду,

Сижу один в углу и, несмотря на сон,

Который у меня смыкает ясны очи

(Я не спал три или четыре ночи),

Пишу стихами к вам. О если бы я мог

Писать иль говорить теперь у ваших ног!

6 Дек. 1822.

Он все же был рыцарь – старомодного образца, любезник в духе XVIII столетия. Но он в самом деле был привязан к своей жестокой красавице, «belle dame sans merci» – и притом совершенно бескорыстно.

8 февраля 1823 г.

ИЗ ПИСЕМ К НЕЗАБВЕННОЙ

Мученье Тантала терплю,

Хоть я и не в стране подземной, мрачной, адской

Теперь я в улице Фурштадтской;

Но не у той, кого люблю.

Чтоб уменьшить свою досаду,

Смотрю, смотрю в окно к Таврическому саду.

Но тщетно мой блуждает взор

В туманну даль глаза напрасно устремляю,

Очки напрасно протираю.

Не вижу ничего – вдали один обзор.

Не слышу даже я, как лает ваш Гектор.

Какой вздор! – скажете вы, – но я не увижу этой улыбки.

8 февр. 1823 57 . В промежутке между письмами, 12 февраля, он пишет басню против «баловней-пиитов» – «Макарьевнина уха»:

Иной остряк иль баловень-пиит

Уж так стихи свои пересолит,

Или, как говорят поэты-обезьяны,

Положит густо так румяны,

Что смысла не видать.

Охота же кому бессмыслицу читать! 58

«Баловни» – как нам уже известно, принадлежат к «союзу поэтов»; «обезьяна» – конечно, А. Бестужев, обзором которого в «Полярной звезде на 1823 год» Измайлов был раздражен до крайности. В этом обзоре говорилось о музе князя П. И. Шаликова – «игрива, но нарумянена», о Дельвиге – «в его безделках видна ненарумяненная природа».

Дельвиг тем временем понемногу оправляется от болезни. 16 февраля Измайлов сообщает Яковлеву:

«Барон Дельвиг был при смерти болен и во время болезни своей написал стихи, в которых, между прочим, есть " пляшущий покой"» 59 .

В «Благонамеренном» он упоминал о «Пляшущем покое», элегии г. Вралева пятистопными ямбическими стихами, состоящей только из восьми строк 60 .

Какие стихи он имел в виду, – мы не знаем. Напечатаны они не были, – и ни в одной из известных нам редакций дельвиговских стихов «пляшущего покоя» нет.

Но Дельвиг действительно писал стихи, когда уже начал поправляться, – и адресовал их Софье Дмитриевне.

Вчера я был в дверях могилы;

Я таял в медленном огне;

Я видел: жизнь, поднявши крылы,

Прощальный взор бросала мне…

В этих же стихах – «К Софии» – он упоминает о ее «нежном участье» к «больному певцу»:

И весть об вас, как весть спасенья,

Надежду в сердце пролила;

В душе проснулися волненья…

Он уже может забавно шутить – и над самим собой, и над минувшей опасностью, и над врачами, как это принято с мольеровских времен. В его черновой книге появляется набросок, тоже обращенный к Пономаревой:

Анахорет по принужденью

И злой болезни, и врачей,

Привык бы я к уединенью,

Привык бы к супу из костей,

Не дав испортить сожаленью

Физиономии своей,

Когда бы непонятной силой

Очаровательниц иль фей

На миг из комнаты моей,

И молчаливой, и унылой,

Я уносим был каждый день,

В ваш кабинет, каменам милый…

Сразу после этих стихов записаны обрывающиеся строки:

Нет, я не ваш, веселые друзья,

Мне беззаботность изменила —

Любовь, любовь к молчанию меня

И к тяжким думам приучила.

От ранних лет мы веруем в нее…

Последняя строчка зачеркнута.

Мечтатели, мы верим с юных лет…

Дельвиг не стал продолжать стихотворение. На обороте листа он начал новое: «В судьбу я верю с ранних лет…» 61

Но нам важен сейчас не этот новый замысел, а тот набросок, который был записан в феврале 1823 года. Его элегические формулы уже можно было в это время почерпнуть из литературы, – но за ними стояло пробуждающееся подлинное чувство. Что-то произошло за время болезни Дельвига: обеспокоенная не на шутку Софья Дмитриевна сделала движение ему навстречу, – движение, быть может, импульсивное и непроизвольное, – и на какое-то время реальная угроза вечной утраты хотя и не близкого человека, но доброго знакомого, вероятно, отодвинула на задний план непрекращающуюся горечь разлуки, раскаяние, уязвленное самолюбие. Теперь Дельвиг, благодаря своей болезни, оказался в фокусе ее внимания, и помехи были досадны. По этим или иным, случайным и неизвестным нам поводам, но в конце февраля и Измайлов подвергся временной опале; во всяком случае, след ее остался в его «письме» от 23 февраля.