Дети войны. Народная книга памяти - Коллектив авторов

Я огибал площадь слева, а справа таращились на площадь растянутые по дуге серые дома, похожие один на другой… У магазина в центре дуги, за трамвайной линией, была огромная очередь. За хлебом. Или еще не завезли, или завезли только что. Это был уже хорошо знакомый мне мир, знаки которого я считывал легко.

Когда я вышел на площадь, началась эпопея с Настькой. Так ее звали. Это была несчастная сумасшедшая девушка, которую все знали в городе, – тихая и жалкая, которую почему-то все немного боялись. Жалели, но боялись. Она появлялась откуда-то незаметно, подходила и заглядывала вам в глаза. И этот взгляд пугал. Кроме того, она была вся во вшах. Вши тогда не были в диковинку, у всех они были, меня тоже отмывали чем-то пахучим. Но у ней, казалось, их было как-то особенно много. И когда она приближалась – все невольно отшатывались. Кроме того, у нее была манера присаживаться по естественной надобности прилюдно и где угодно. И тогда все вокруг принимались кричать: «Настька! Ты что, Настька!» Она спохватывалась и начинала бежать, вздернув юбки, под которыми не было белья. В общем, на площади был момент, когда все занялись Настей. И вдруг заговорила радиотарелка над магазином, громко и торжественно: «…наши войска перешли в наступление под Москвой. Враг разгромлен и отброшен от Москвы». Не помню, говорилось ли что-то о пленных, но о разгромленных немецких частях было в полный голос. И далее: «Освобождены города…» – шел длинный список городов и городков Подмосковья, среди которых почему-то раза два или три в разном контексте был упомянут Наро-Фоминск.

По-моему, сообщение повторялось еще и еще. И вся площадь передавала друг другу: «Наши наступают! Взяли Наро-Фоминск!» И никто, слышите, никто на всей площади не переспросил: «А что это за город? Большой он или маленький?» Все поверили вдруг, что знали про этот город всегда и тосковали о нем. «Наро-Фоминск взяли! Наро-Фоминск!» После всего ужаса

И вся площадь передавала друг другу: «Наши наступают! Взяли Наро-Фоминск!»

И никто, слышите, никто на всей площади не переспросил:

«А что это за город? Большой он или маленький?» Все поверили вдруг, что знали про этот город всегда и тосковали о нем.

отступлений последних месяцев и бесконечных «оставили, оставили» освобождались наши города. И огромное солнце сибирской зимы полыхало над площадью. Надеждой! Еще вилась огромная очередь за хлебом вдоль площади. Еще бежала несчастная Настя вдоль трамвайных путей, высоко задрав юбки, а за ее спиной без конца трезвонил трамвай. Все равно было счастье. Всем показалось, что это начало конца, что все, что теперь – ого! Хоть это было от силы – лишь начало начала. И все еще было впереди: Сталинград, блокада Ленинграда, и Курск, и Прохоровка, и Висла, и Одер, и все-все – вплоть до Зееманских высот и Берлина. Но никто не думал об этом тогда. Была победа!

И я, мальчишка десяти лет, без конца повторял про себя: Наро-Фоминск.

Недавно, вспоминая, я заглянул в Википедию и узнал, что Наро-Фоминск был не весь взят тогда – 11 – 12-го… Только до реки Нары. Что освобожден он был окончательно где-то 26 декабря армией легендарного генерала Ефремова. Который после, в окружении под Вязьмой со своей 33-й армией, отказался вылететь на присланном лично за ним самолете: «Я пришел сюда с этими солдатами и уйду только с ними!» – и вскоре погиб в бою.

Я в жизни так и не попал в Наро-Фоминск, хоть не раз был в Москве. И считаю это своим упущением. Но я хотел бы, чтоб жители этого города знали, что был момент, пусть краткий, когда, верно, не только в далекой Сибири их небольшой город – показался вдруг всем самым главным из городов России. Самым важным. Даже важнее Москвы!

О картошке

Я, наверное, имею право сказать, что всегда был голоден: с 41-го по 48-й. (Потом уж было не так.) Но в 46—47-м меня еще было опасно сажать за стол, когда приходили гости и выставлялись какие-нибудь нехитрые яства. Я мог повести себя неприлично. Я иногда просто «хватал со стола» – так это называлось. Уже в 20 лет и в 22, при росте в те времена приличном (мы были низкорослое поколение) – 168 см, я весил всего лишь 42 кг.

Осенью 42-го нас со школой отправили в колхоз помогать в уборке картофеля. Нам было по 11 лет. Мы работали весь день до позднего вечера – без еды, без питья… Никто не озаботился. Поздним вечером, уже в темноте, нам вынесли вареную картошку – по картофелине на каждого. Конечно, даже без соли… Правда, картофелина была прекрасная: большая и рассыпчатая. И я помню, как мы жадно ели, сгрудившись в каком-то мрачном помещении и сидя на полу.

Летом 42-го меня отправили в пионерский лагерь. «Отправили» – очень смешно, потому что лагерь был здесь же в городке, и вечером я приходил домой. Лагерь располагался на старом кладбище. Там было много деревьев, почти лес, и нам было довольно весело играть в этом лесу, не обращая внимания на прочие элементы антуража. У входа на кладбище, сбоку, был смонтирован большой деревянный стол, за ним нас чем-то кормили. У нас была томная дама – воспитательница, очень добрая старуха, «из бывших», как тогда называли. Когда мы совершали какой-нибудь неэтичный поступок, она закатывала глаза и стыдила нас. Однажды девочка по фамилии Зицерман за неимением носового платка достала козу из носа и аккуратно отерла руку о краешек обеденного стола. Наша «классная дама», всплеснув руками, закричала почти в ужасе: «Зыцерман! Зыцерман!» Как сейчас помню этот голос и эти выкаченные глаза. Боже мой, то ли мы делали!

Летом 42-го меня отправили в пионерский лагерь. «Отправили» – очень смешно, потому что лагерь был здесь же в городке, и вечером я приходил домой. Лагерь располагался на старом кладбище.

На этом кладбище, когда мы играли в войну, я случайно наткнулся в кустах между могил на больного мальчика, чуть старше меня. Он лежал там на подстилке и читал книгу. У него было что-то с ногами (врожденный вывих, как я узнал потом). – Он поднял голову и стал мне вполне внятно объяснять, почему мы неправильно обходим наших противников. Оказывается, он с интересом наблюдал за нашей игрой. Мы познакомились, и я обрел друга на всю жизнь – Игоря Лиоренцевича. (Он недавно ушел из жизни.) Он тоже тогда писал стихи, и это нас сблизило.

Картошку сеяли по-особому.

Не полностью, а только срезанными верхушками с глазками. Остальное шло сегодня в еду. Картошку я сеял, окучивал, выкапывал. И могу утверждать, если кому-то, не дай Бог, когда-то это понадобится: картофель, засеянный не клубнями, а только – верхушками, «глазка́ми» – дает не меньший урожай!

На лето 42-го и потом 43-го нашей семье выделили на выселках небольшой огород: в несколько грядок. Тут уж я был хозяином. Отец слишком много работал и слишком мало бывал с нами, и я его плохо помню на огороде. Мы засевали грядки морковью, свеклой и огурцами. Но основное, конечно, была картошка.