Дети войны. Народная книга памяти - Коллектив авторов

А мы стояли и слушали молча. Не помню, дослушал ли речь до конца мой отец. Но он вдруг выскочил из комнаты. С силой хлопнул дверью. Через полчаса примерно он вернулся с пакетами. Там было все… Сладости, которые мы видели довольно редко… Шоколад, фрукты… Свежий кефир, молоко. Свежие, с подрумяненной корочкой, пахнущие пекарней хлеб и булка. Шпроты и другие консервы…

– Садитесь! Ешьте! Это в последний раз!… (И буквально заставил нас сесть за стол.)

Он был прав. Через день-два полки в магазинах уже были пусты.

Волейбольная сетка

Первое, что исчезло с нашего двора, – волейбол. Я говорил уже, что в нашем, достаточно узком, дворе-колодце старого петербургского доходного дома – впрочем, «доходным» его давно уже никто не называл, – поперек двора меж двумя, напротив друг друга расположенными черными лестницами (парадной считалась только одна – в центре двора) была натянута волейбольная сетка. Играли две команды. Как это переносилось всеми прочими жителями дома – этот бесконечный стук в замкнутом пространстве двора, – уже не помню. Я был в том счастливом возрасте, в котором такие вещи мало занимают… Да и сам был из тех, от кого было шумно во дворе. В волейбол играли старшие – компания спаянная и праздничная. И вызывавшая зависть у нас, малышей. С ними мы только здоровались, они нам кивали небрежно. Они мало замечали нас, но однажды, когда я по глупости обидел кого-то, кто был меньше меня и, значит, слабей, я получил внушение от кого-то из них, и весьма внятное. Не физическое, нет, но доходчивое в высшей степени, и с высоты роста, того, кто говорил. Команд, как таковых, не было – ребята менялись местами. И когда я вспоминаю наш двор до войны, я всегда вижу эту толпу ребят с двух сторон от сетки. Но… «на площадке танцевальной – сорок первый год!». И все вдруг разом пропали. Как индейское племя, о котором остались только легенды. С Гитлером не поиграешь – ни в футбол, ни в волейбол – тут другая игра…

Странно! Я совсем не помню дня, когда узнал о нашем отъезде. В тот день, по-моему, отец просто позвонил маме из своей части и велел ей быстро собираться. Создан интернат для детей его учреждения, интернат вывозят в тыл, и матери, которые могут ехать с детьми, едут, как вспомогательный состав. Ибо часть детей поедет без родителей. (Сперва, помню, и этот вопрос обсуждался: возьмут ли вообще матерей.) Мама тут же вписала еще свою младшую сестру с ребенком: ему было чуть больше года. Это был сын дяди Пети. А еще соседка по двору, мама Миши Лапковского, пришла к моей маме и спросила, не можем ли мы взять с собой ее сына Мишу. Миша был не то что мой товарищ, он был старше года на три, но мы были соседи и дружны. И мать позвонила в интернат и записала его как своего племянника. Но… соседка, к сожалению, раздумала в последний момент отправлять сына. По-моему, всем казалось еще, что все это ненадолго – эта война. Миша был бы с нами, конечно, где бы мы ни были, и, может, как-нибудь выжили бы все вместе. А так… Он остался жив в блокаду, но не выжил после войны от последствий ее. Такая сложилась у него судьба. И мама, и я никогда не переставали жалеть о том и думать, что все могло выйти иначе.

А потом был переполненный перрон Московского вокзала. Я видел в жизни впоследствии много вокзалов и многолюдных перронов. Сезоны летних отпусков, торжественные встречи, кого-то провожают, кого-то встречают. Ничего подобного я не видел никогда и, надеюсь, не увижу. Это не был отъезд, это был исход. Знак беды. Перрон, перроны, много перронов. Вагоны плацкартные, комбинированные, спальные. Теплушки встревали между ними, и в теплушках тоже были люди, и у теплушек было полно людей. Составы. Они протягивались куда-то вдаль из самого центра города искривленными линиями, прочь отсюда, напоминая собой вывихнутые руки этого города. И над всем этим било солнце.

Налета ожидали в любой момент и об этом тоже говорили в толпе. Толпа колыхалась, раздвигалась на миг, пропуская кого-то еще, и сдвигалась снова, цепенея. Где-то плакали громко, где-то громко смеялись, столь же натужно, неестественно. Мы с трудом нашли наш состав и вагон.

Июль. Кажется, никогда ни до, ни после лето не было таким безумным, ярким, слепящим в этом хмуром городе. Над вокзалом висели бессильные аэростаты воздушного заграждения. Налета ожидали в любой момент и об этом тоже говорили в толпе. Толпа колыхалась, раздвигалась на миг, пропуская кого-то еще, и сдвигалась снова, цепенея. Где-то плакали громко, где-то громко смеялись, столь же натужно, неестественно. Мы с трудом нашли наш состав и вагон. Молодая женщина, властная, с красивым лицом и легкой проседью в волосах, с военной полевой сумкой через плечо у одного из вагонов заглянула в список: «Да, это здесь! Я начальник интерната! (Назвала себя.)

Документы!» Я не помню, успел ли я проститься с отцом и вообще с кем-нибудь. Слишком тесно, слишком напирали другие из толпы. Отец был в военном, тетка Мария-военврач тоже, и дядя Петя в чем-то похожем на гимнастерку. Они быстро оказались оттиснуты в сторону другими провожающими. А когда поезд тронулся, все побежали, и наши тоже побежали, постепенно отставая от поезда и исчезая в толпе. Первой отстала тетка, потом отец… Последним бежал за составом дядя Петя. Долго бежал – пока не оборвалась платформа и не стали расходиться уже сами по себе подъездные пути, – а я держал в окне, подняв на руки, его маленького сына, чуть больше года… Больше они не увидятся.

Отец моего братишки, Петр Яковлевич Толчинский – инженер, коммунист – был трижды комиссован, то есть забракован медицинской комиссией: у него был белый билет и тяжелая язва желудка. Он мог уехать – он остался в городе. Он пошел в четвертый раз – в истребительный батальон по борьбе с диверсантами и умер в госпитале в Ленинграде 5 мая 1942 года, после первой блокадной зимы… В последней записке, которая дошла до жены, когда его уже не было в живых, мы прочли: «Просто я хочу есть…»

Но я верю в генетику, в гены и генетическую память. И на каждом шагу убеждаюсь в справедливости этой веры. Сын дяди Пети видел отца совсем маленьким. У его отца была любимая пословица: «Мастер Пепко делает крепко!» Он так говорил, чуть похваляясь, если что-то удавалось ему. Я же сказал, он был из Горловки, донбасский. А там такой смешанный язык: русский, но с украинизмами. Так вот, его сын этого выражения помнить никак не мог. И рассказывать ему точно никто не рассказывал. Но однажды, когда моему двоюродному брату исполнилось 13 или 14, он вдруг, безо всего, и даже, кажется, без смысла особого, так явственно произнес вслух: «Мастер Пепко делает крепко!» Как будто изнутри сами собой явились эти слова…

Когда я вернулся домой в начале июня 44-го – не было больше во дворе волейбольной сетки.