Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

— изумленно подумал Сомов. Он никогда не знал за собой склонности к мелочному и придирчивому самоанализу. Наверное, все дело в этом парне — Лазореве, — пропади он пропадом…

— …Алексей Васильевич, я прошу вас, не делайте этого! — чуть не с мольбой в голосе сказал Лазорев. Он стоял по другую сторону массивного письменного стола, занимавшего угол просторного сомовского кабинета, и мял в руках поля своей шляпы.

(«Да, да, теперь вспоминаю, у него была шляпа — такая зеленоватая, с сильно загнутыми полями!»)

— Алексей Васильевич, ведь это не на один день, это надолго!

— Надолго, — согласился Сомов, подписывая приказ, и прибавил назидательно (ведь он действительно ничего дурного не желал этому парню): — Зато и на пользу…

— Вы бы хоть разобрались, так ли уж я виноват!

Сомов устало отмахнулся от него: старая песня.

— Все вы не виноваты… Знаю я вас, насквозь вижу.

Лазорев посмотрел на него уже не с мольбой, а с откровенным сожалением, как бы говоря: что же, здесь вы хозяин, мне ли тягаться с вами. Но сказал другое:

— Да что вы про меня знаете… — И уже с порога, нажав на дверную медную скобу, обернулся и прибавил с горечью: — Ничего вы не знаете…

Вот с этой минуты, кажется, все и началось.

Когда за Лазоревым закрылась дверь, Сомов медленно откинулся на спинку своего кресла и задумался. Он мысленно еще раз пробежал глазами уже подписанный приказ, где начальник цеха с наивной добросовестностью обстоятельно перечислял все отрицательные качества молодого механика; приказ, который, в сущности, ничего не говорил о личности Лазорева, а если и говорил что-либо, то разве что о мстительном характере его составителя.

Да и что, собственно, может сказать такой приказ о человеке, прожившем на свете почти три десятка лет, о человеке, наделенном способностью думать, чувствовать, совершать поступки и отвечать за них. Три десятка лет труда и отдыха, любви и ненависти, счастья и горя, надежд и исканий, находок и потерь… Что обо всем этом можно сказать в приказе, состоящем из пяти или даже десяти отпечатанных на машинке строчек?

Соверши этот Лазорев что-нибудь из ряда вон выходящее — преступление какое, или, наоборот, выдай он интересное изобретение, идею, наконец, — Сомову по крайней мере было бы за что ухватиться, чтобы составить какое-то мнение об этом парне. А то ведь самый заурядный случай: парень захотел перейти на другое предприятие, где ему была обещана более высокая оплата, его не отпускали (некем было заменить), он обозлился и две недели не выходил на работу; за это время начальник цеха нашел замену, но простить Лазореву прогула не захотел. (Начальник, конечно, по-своему прав: дисциплина существует не для того, чтобы ее нарушали. Но, в конце концов, прогул Лазорева не вызвал никаких осложнений на заводе, и на первый раз простить парню ничто не мешало, тем более что он вообще собирается уходить. Кроме того, говоря по совести, еще неизвестно, как бы повел себя тот же начальник цеха, не найди он вовремя замену Лазореву).

И появился на свет этот злополучный приказ и соответственно, конечно, запись в трудовой книжке, которая будет теперь вредить парню на каждом шагу, вместо того чтобы помочь ему. И это не на один день…

«Это надолго… Парень прав, конечно», — вздохнул Сомов.

На новое место его вряд ли уже примут — разве что профсоюз запротестует (что маловероятно: сила инерции моих завкомовцев пока держится крепко, работают по старинке, с оглядкой на начальство) или руководство того предприятия просто не придаст значения этой записи (что тоже маловероятно: уж очень живуч авторитет бумажного вздора, если он подкреплен закорючкой официального лица).

«Завтра надо будет позвонить на это предприятие», — подумал Сомов, хотя и знал почти наверняка, что никуда он не позвонит: он тоже относился с должным уважением к «закорючкам» — как к чужим, так и к своим собственным. Впрочем, поразмыслив немного, он решил, что звонить не будет, но не станет и возражать, если завкомовцы будут настаивать на отмене приказа. Надо наконец расшевелить эту публику, помочь им осознать свою силу…

Но, подумав еще немного, Сомов отбросил и этот вариант. Завкомовцев он, конечно, расшевелит, но не сейчас, а как-нибудь в другой раз («по более серьезному поводу», — сказал себе Сомов, отлично сознавая, что это для очистки совести). И пришел к другому решению: приказа он не отменит (если бы прошел месяц-другой, а то сегодня подписал, а завтра отменит… нет, надо держать марку). Приказа он не отменит, но не станет и препятствовать, если Лазореву все-таки удастся поступить на новое место. Решение, пожалуй, «в некотором смысле куцее, но ничего, сойдет, тем более что другое в голову не приходит.

— Просто я подписал бумагу, которую не должен был подписывать, — неохотно сказал Сомов жене. — Приказ об увольнении одного человека.

— Это может тебе навредить? — подумав, спросила жена.

— Не мне, а ему, этому человеку, — ответил Сомов, несколько озадаченный ее неожиданным вопросом. «Неужели она даже не допускает мысли, что меня может тревожить судьба другого человека?»

Жена принесла второе — жареную рыбу в томатном соусе, его любимое блюдо, которое Анна готовила чуть ли не каждый день. Сомов молча положил в тарелку румяный, пряно пахнущий кусок, затем, сам того не ожидая, ошарашил жену вопросом:

— Как ты думаешь, Анна, хороший я человек или плохой?

Жена изумленно вскинула на него глаза:

— Ты сегодня какой-то не в себе, Алеша, бог с тобой…

— А все-таки? Если бы, к примеру, тебя спросили об этом, как бы ты ответила?

— Ясно, как, — пожала она плечами. — Сказала бы, что хороший…

Сомов разломил рыбину на тарелке. Было бы глупо ожидать, что она ответит иначе. Жена есть жена, и нечего тут мудрствовать.

Тем не менее он посмотрел на жену с некоторым любопытством: хотел бы я знать, как бы ты ответила, будь ты моей подчиненной, а не женой…

Этот внезапный для него поворот мысли смутил его самого.