Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

линейке, вколотили колья покороче, концы у них над водой торчат. Матвей каждый кол проверил, ладно ли забили. К позднему вечеру установили и стенки до берега.

— Заходи, рыба, в новое жилье! — кричит Матвей. — Водяной склад выставили, так не пустовать же ему!

— Безрыбье нынче подошло, — морщится Федор Поздеев.

— Рыбак-стахановец безрыбья не знает, — учит его Матвей. — Не вода рыбу в невод ведет, а руки. Что в реке, то и в руке.

Любит Матвей поговорить про наши работящие человечьи руки!

— Большому куску рот радуется, а большой работе — руки…

— Птица крыльем сильна, человек — руками…

— Руки — счастья устроитель, горя отгонитель…

А то слушаем мы «Последние известия». Говорит Москва про великие стройки народные. Матвей вместе с нами слушает и тут же говорит:

— Ну, други, легче рассыпать, собрать тяжелей. Большие дела нам ворочать надо. Большевистские планы шевелят, неводам не спать. Захотят руки наши — и ветры взнуздают, реки охомутают, ближние планеты оседлают, дальние на поводу поведут! Будет время — руки звезды достанут!

Обо всем этом я вспомнила, когда мы с Матвеем сели за маленький столик у радиоприемника и начали складывать новую песню.

— Так и назовем свою песню: «Руки золотые», — решили мы оба.

10

— Скоро сказка сказывается, да не скоро складывается, — говорю я Матвею.

Сидим мы с ним друг против друга и одну думу думаем: с чего песню начать? И на первых порах туговато у нас дело подвигается.

— Вот так всегда, — сердится Матвей (он сидит за старшего писаря). Сажусь — думаю: «Ну, Матвей Лукьянович, за тобой в два пера не уписать». А начну — и одним писать нечего.

— Ты, — говорю, — нищим не прикидывайся, все равно люди не поверят: видят, что у тебя кошелка из шелка. Что ты в своей песне пропеть хочешь?

— Руки золотые! Нет про них никакой песни. Хорошая работа уму песню поет, а надо, чтобы и ум работу в песне возвеличил, чтобы добрую славу о руках наших пропели. Время будет, что и нас не будет, а люди подымут песню нашу, как застольную чашу!

— Ты, Матвей Лукьянович, и говоришь-то — как песню поешь, — удивляюсь я. — Вот эти бы слова да песней и пропеть…

— Самородные слова сами в песню просятся, — отвечает Матвей. — А только не каждому слову в песне место найдется. Речь — как птица: в одно перо не рядится. А возьми-ко любую хорошую песню: как из одного куска она отлита.

— Давай, — говорю, — пример с былин возьмем.

— Не тот корм, — трясет головой Матвей. — Сколько этих былин по свету ходит, а что там в нашу песню пригодится? «Руки белые»? Так ведь и лицо там белое и груди белые. Велика будет рукам честь от такой песни?! Не величанье это, а обзыванье!

— Не про слова я тебе толкую, — сержусь и я, — про напев. Гляди, какой он в былине широкий! Руки-то в работе тоже не узко размахиваются, значит, и напев размашистый нужен.

Подумал Матвей — согласился. Да тут же и слова подбирает, будто в первый раз по новым, невиданным гуслям осторожной рукой проводит:

Ой вы, руки золотые, руки вольные!

«Начин — дела половина», — думаю я и подхватываю:

Вы, ладони деловые да мозольные!

— Стоит ли так-то их называть? — задумывается Матвей.

— Чем-нибудь не подходит? — спрашиваю.

— А вот давай подумаем. Мозольные, ты говоришь? По-прежнему-то оно и подошло бы: все на свете руки мозольные поднимали, всю землю они красой наполнили.

— Ну, а по-нынешнему чем они худы стали?

— А нынче руки до мозолей не доводит. Вот у нас, рыбаков, много ты мозолей видела? Привезли нас сюда катером, сидели мы, руки сложив. Сейчас Василий Сергеевич освободился и на тоню лодки катером вывозит. На какой час в весла сядем, и то на руки колхоз шерстяные рукавички припас. Да и не только здесь. Вон дома, в колхозе, — косят косилкой, гребут грабилкой, пашут трактором, сеют сеялкой, жнут жнейкой, молотят молотилкой, веют веялкой. От этого мозолей на руках тоже не будет. И никакая это не честь мозоли. Стыдиться их надо! Говорят они о том, что худо дело организовано…

Согласилась я:

— Скажем тогда: «Вы, ладони деловитые, проворные…»

И так, в душевной беседе, растили мы свою песню. В ином месте Матвей остановится, проведет рукой по лбу, закроет глаза и скажет:

— Не могу больше. Это все равно как по песку на лыжах ходить. Человек неученый — что топор неточеный: можно и таким дерево срубить, да трудов положить много надо. Каждое дело для своего мастера родится. А уж мне здесь, видно, мастером не быть: слова, как рыба, сами в руки пихаются, да рыбак не удал!..

— Погоди, — говорю, — не вскачь по заметелице. Ишь ты, захотел: тяп да ляп — и корабль! За один мах дерева не срубишь, так и здесь скороделкой ничего не сделаешь. А и сделаешь — люди обижаться будут, скажут: «Не доносили, а родили».

И опять сидим да молчаливую думу думаем, пока Матвей снова не выскочит.

— Молчанкой город не возьмешь…

И снова начинаем искать да подбирать слова, и снова в думах, как в море, плаваем. И слово наше с думой нераздельны: слово не нашлось — дума умерла, дума не родилась — слово не живет. Чуть какая в слове неладица всю музыку портит: хочешь одно сказать, а скажется вовсе другое.

— Простота, да не та, — говорит Матвей. — Хромое слово — кривая речь. А это, как стрела неоперенная, вбок полетит.

И вот у нас все дело так и идет: слово к слову кладем, а и пропустим — воротимся. Поищем, найдем и дальше идем. Полено к полену костер растет. А в готовый костер щепки хорошо подметывать.

Солнце в подъем пошло — песня наша готова.

— Спать бы давно нужно, Матвей Лукьянович, а мы с тобой все сидим.

— Сон — смерти брат, — отвечает. — Меньше сплю — больше живу…

Подъехали к той поре оба ловецкие звена. Вышли мы с Матвеем на берег. Знают рыбаки, за каким делом мы оба сидели, и упрашивают:

— Хотим вашу песню слушать.

— Вы мне теперь на голову не смотрите, — балагурит Матвей, — голова моя что-то раньше меня состарилась. Волос седой, да сам молодой. Пропели сегодня мы с Романовной песню про ваши золотые руки.

— Меня-то хоть не выхваливай, — говорю я. — Я родничок, а ты озеро.

— Маленький родник сто́ит большого озера, — отвечает Матвей. — Не будь родников — океаны высохнут. Ну, слушайте.

Почему-то он не пел, а рассказывал