Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

Ивашев, видимо, не просто переводил, а «переделывал» Лафонтена, приспосабливая его к «нашим нравам». Возможно, что его переводы, предназначенные для мужского общества, были насыщены непристойно-эротической лексикой, что делало их непроходимыми через цензуру. На это намекает Барятинский в словах: «Eh bien, cher Ivacheff, si tu fuis la censure…» (Итак, дорогой Ивашев, если ты избегаешь цензуры…). Кроме того, переводам Ивашева Барятинский противопоставляет свою «стыдливую музу» (ma muse est chaste encore).

Другой стороной творческой натуры Ивашева является его музыкальность. Значительная часть послания посвящена описанию игры Ивашева на пианино и тому впечатлению, которое оно производит на слушателей. Со страниц сборника до нас как бы доносятся звуки музыкальных вечеров, составлявших, видимо, неотъемлемую часть тульчинских досугов.

Послание заканчивается пластически-выразительным портретом декабриста, склоненного над книгой:

La tête sur ta main nonchalamment penchée,Sur quelque livre ouvert ta vue est attachée;Et l’autre main tendue en un repos fatal,Faisant bondir ses doigs par un jeu machinal,Prélude savammant, en cadence inutile,Sur le brillant vernis de la table immobile[1029].

Итак, Ивашев представлен в атмосфере поэтического безделья, легких стихов, музыки и чтения.

Павел Иванович Пестель – личность иного плана, чем Ивашев. Его трудно назвать любимцем судьбы. Сын Сибирского генерал-губернатора, имевшего сомнительную репутацию, хотя и не совсем заслуженно, Пестель прокладывал себе дорогу исключительно собственным трудом и талантом. Карьера его складывалась непросто. Александр I лично недолюбливал Пестеля и не спешил с его повышением, несмотря на то что и П. Х. Витгенштейн, и П. Д. Киселев, непосредственные начальники Пестеля, давали самые лестные отзывы о его деловых качествах. Если Ивашев был человеком одаренным, то Пестель был гениальным. Обладая выдающимся государственным умом, обширными познаниями, прежде всего в политических науках, он был великолепным оратором, способным убеждать и увлекать за собой людей. Над организацией Тайного общества Пестель работал много и серьезно, не чуждаясь при этом интриг и политиканства[1030]. Колоссальная воля и ясный ум обеспечили ему непререкаемый авторитет среди членов тульчинской управы.

Барятинский посвятил Пестелю небольшую поэму «Le vieillard du Meschacebé» (Старик с Миссисипи), которой предшествует стихотворное вступление, содержащее в себе любопытную и неожиданную характеристику вождя Южного общества, а также позволяющее уточнить некоторые моменты взаимоотношений Барятинского и Пестеля.

На следствии Барятинский, по-видимому, склонен был преуменьшать степень своей близости с вождем Южного общества. Так, например, он утверждал, что в 1821 г. он с Пестелем «был мало знаком и даже по некоторым причинам были холодны друг протива друга»[1031] и вплоть до середины 1823 г. Пестель не был с ним откровенен[1032]. Такое признание не должно вводить в заблуждение. Тактика, избранная Барятинским на следствии, заключалась не только в том, чтобы спасти себя, но и в том, чтобы по возможности спасти своих товарищей. Дав на первом же допросе неосторожные показания, Барятинский сразу же после этого пишет письмо В. В. Левашеву, в котором просит разрешения поменять более откровенные показания на менее откровенные и таким образом «освободить мою совесть от ложного признания, без сомнения совсем невольного, которое у меня вырвалось при первом подписанном мною показании и которое могло бы очень обвинить того, кого оно касалось»[1033].

Особенно Барятинский пытался спасти Пестеля. Даже в тех случаях, когда тот показывал против самого себя, Барятинский опровергал его, обвиняя в хвастовстве: «Несчастная слабость полковника Пестеля была хвастаться тем, чего не было»[1034]. Когда речь заходила о том, что могло послужить в пользу Пестеля, Барятинский отнюдь не скрывал своих дружеских отношений с ним: «Полковник Пестель, хотя и получал изредка свидетельства о действиях общества в Василькове через Бестужева, однако же часто мне по дружбе, которая нас соединяет (курсив мой. – В. П.), говорил, что он тихим образом отходит от общества, что это ребячество, которое может нас погубить, и что пусть они делают, что хотят»[1035].

Таким образом, если верить показаниям Барятинского, их отношения с Пестелем были достаточно холодны и сопровождались недоверием Пестеля вплоть до 1823 г. Но тогда как объяснить, почему именно Барятинскому Пестель поручил летом 1823 г. вести сложные и ответственные переговоры с Н. М. Муравьевым.

В действительности все было не совсем так. Прежде всего, попытаемся датировать стихотворное послание Барятинского к Пестелю. Основание для этого содержится в первых строках:

Quatre lune déjà, j’y pense avec effroi,Prime sodalium! me séparent de toi[1036].

Цензурное разрешение сборник получил 18 февраля 1823 г. Вплоть до лета 1823 г. Барятинский находился в Тульчине, и рукопись сборника он, по-видимому, отправил в Москву в конце 1822 – начале 1823 г. Следовательно, позже этого времени стихотворение написано быть не могло.

К имени Пестель Барятинский сделал примечание: «Colonel, commandant le régiment de Viatka»[1037]. Эту должность Пестель получил в ноябре 1821 г.[1038] В течение этого времени, т. е. с осени 1821 по середину 1823 г., Пестель и Барятинский вряд ли могли не видеться четыре месяца. Местечко Линцы, где был расквартирован полк Пестеля, находилось неподалеку от Тульчина, где Пестель часто бывал как по делам службы, так и по делам тайного общества. И. Д. Якушкин вспоминал, что «в Тульчине члены Тайного общества почти ежедневно сообщались между собой и тем самым не давали ослабевать друг другу»[1039].

Единственно возможный период, когда Пестель и Барятинский могли не видеться в течение четырех месяцев, приходится на весну 1821 г. – время бессарабских командировок Пестеля, занявших у него примерно три месяца[1040]. Если к этому прибавить еще несколько недель, в течение которых Пестель и Барятинский могли не видеться, то вполне может получиться четыре месяца. Послание к Пестелю и посвященная ему поэма, скорее всего, были написаны летом 1821 г., а когда Барятинский готовил сборник к печати, Пестель уже был командиром Вятского полка, о чем автор и уведомил читателя. Таким образом, можно полагать, что между Пестелем и Барятинским с самого начала их знакомства установились дружеские отношения, не ограничивающиеся служебными и конспиративными делами.

К Пестелю Барятинский обращается иначе, чем к Ивашеву. Если Ивашев – «aimable fainéant», то Пестель – «prime sodalium». Это латинское выражение, выделенное в тексте курсивом, означает не только «первый друг, товарищ», но и «соучастник»[1041], а сам латинский язык отсылает к римской республике и содержит в себе намек на республиканские идеи Пестеля. Различные характеристики получают, соответственно, и занятия Ивашева и Пестеля. В первом случае речь идет о léger travail (легкий труд), heureux essais (счастливые опыты), во втором – nombreux traveaux (многочисленные труды), grande pensée (великая мысль). Однако если в послании к Ивашеву Барятинский подробно излагает, в чем заключаются его легкий труд и счастливые опыты, то о содержании многочисленных трудов и великой мысли Пестеля многозначительно умалчивается. Об этом может судить только особо посвященный читатель.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});