Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

Озеров:

Доколь познаешь сам из участи своей,Что злополучие – училище царей.

Если озеровская трагедия этими стихами и всем своим содержанием призывала к милосердию и состраданию, то перевод Барятинского в контексте тульчинских разговоров о военном перевороте и его последствиях приобретал более конкретный смысл. Признавая необходимость самого переворота и допуская ту степень жестокости, которая ему неизбежно сопутствует, Барятинский своим переводом ставил вопрос, до каких пределов эта жестокость может быть оправданна.

В 1820 г., после январского совещания на квартире Федора Глинки, где было принято решение об учреждении республики и поста президента, встал вопрос о том, что делать с царской фамилией. Надежды на то, что Александр I сам откажется от престола, были невелики. Разговоры о цареубийстве, которые спорадически велись и раньше, теперь перешли в иную плоскость и составили один из неизбежных шагов на пути к конституции. Но единого мнения в этом вопросе не было достигнуто. Сама идея насильственного свержения самодержавия могла приобретать весьма различные формы. С одной стороны, она не обязательно предполагала убийство, а с другой, напротив, могла приобретать исключительно кровавый характер и не ограничиваться убийством одного монарха. Все это составляло предмет острых дискуссий.

Первым в Тульчине о цареубийстве заговорил Пестель. Как показал на следствии Барятинский, «Пестель <…> сказал, что для введения нового порядка вещей нужно (необходимо) смерть Блаженной памяти Государя Александра Павловича и что он на сие дает свое согласие и предложил нам, чтобы мы оное дали. Тут полковник Аврамов встал и сказал, что он желает конституции, не другого рода правления, и начал спорить с Пестелем и, кажется, с Юшневским, но когда стали они доказывать, что цель есть конституция, но что ее невозможно получить и сохранить при царствующем тогда Государе по причине его твердости на престоле; то он, Аврамов, сказал, что, без сомнения, я сам это знаю. После сего все мы преступно решили вопрос согласием на смерть»[1051].

Эти и им подобные показания вряд ли следует истолковывать так, как это делали следователи и вслед за ними, правда с противоположным знаком, М. В. Нечкина, усматривающие в этом реальные планы убийства Александра I. Исследователь таких документов должен разграничивать два момента. Согласие на цареубийство могло быть следствием ответа на вопрос: Достоин ли тот, кто препятствует гражданскому процветанию отечества, смерти? В данном случае в сознании патриотически настроенной молодежи актуализировались античные представления о республиканских добродетелях, тираноборстве и т. д.

Но совершенно иной вид идея цареубийства получала при постановке вопроса: Способен ли я убить царя? Здесь на первый план выдвигались верность присяге, дворянская честь и т. д. Обдумывая для себя, так или иначе, это противоречие, Барятинский, видимо, остановился на возможности насильственного задержания царя без окончательного решения его судьбы. Об этом он сам сказал в крепости своему заключенному соседу В. П. Зубкову: «Bariatinsky me dit qu’il était l’amis de Pestel, qu’il avait été dans la société et qu’il avaient eu un projet en l’air d’enlever le défunt Empereur»[1052].

Что касается Пестеля с его способностью доводить любую мысль до ее логического завершения, то для него проект захвата царя не мог считаться решением проблемы. Более того, он понимал, что простое цареубийство не может служить гарантией против реставрации монархии – пример тому Франция. Вместе с тем он прекрасно понимал, какую незавидную роль цареубийцам приготовит общественное мнение. Все это вместе взятое породило самый кровавый в истории декабризма замысел цареубийства, так называемый la cohorte perdue.

Хотя Барятинский и отрицал наличие этого замысла у Пестеля, вряд ли ему в данном случае можно поверить. А. В. Поджио показал на следствии, что в 1823 г. Барятинский передал Н. М. Муравьеву письмо от Пестеля, в котором речь шла о планах Южного общества. У Муравьева это вызвало обеспокоенную реакцию, и он сказал Поджио: «Ведь они бог весть что затеяли, они всех хотят»[1053]. Несомненно, Барятинский знал о замысле la cohorte perdue, но не был с ним согласен. Косвенным подтверждением может служить то место в его показаниях, где он, спасая Пестеля, отрицал наличие у него этого замысла: «Через одного свицкого офицера, посланных мною к Пестелю, я ему сказывал, что все свицкие офицеры пылают ревностию к цели общества; но сие не означало, чтобы можно было составить из них шайку убийц»[1054].

Возможно, что в переводе «Поликсены» содержится скрытая полемика с пестелевской идей la cohorte perdue. Призывая к милосердию и гуманности, Барятинский напоминает, что кровожадность политиков со временем может обернуться против них, поэтому и действующие монархи, и те, кто хотел бы, свергнув их, занять их место, должны помнить, что l’infortune est l’école des rois.

Озеров интересует Барятинского не только возможностью его политического истолкования. Прежде всего, он видит в нем русского Расина и сознательно стилизует свой перевод под классический александрийский стих французского драматурга. Для того чтобы эта связь не ускользнула от внимания читателя, Барятинский сделал примечание к следующему стиху из монолога Фингала: «Oui, consoler un père est un sacré devoir – … Sacré soleil dont je suis descendue etc. Racine» (Да, утешить отца есть священный долг – Священное солнце, от которого я происхожу, и т. д. Расин). Это стих из монолога «Федры»: De sacré soleil dont je suis descendue (акт 4, сц. 6).

Говорить о цитатном характере стиха Барятинского, в котором повторяется всего лишь одно слова из соответствующего стихи Расина, было бы невозможно, если бы не прямое авторское указание. Расиновские стихи звучали в сознании Барятинского, когда он переводил Озерова на французский язык, и служили своеобразным камертоном для его собственных созвучий. Связь стиха Барятинского со стихом Расина, являющим искусную инструментовку: d – s – k – d – s – d, фонетическая, а не смысловая.

Перевод Озерова Барятинский, скорее всего, делал по его двухтомному изданию, вышедшему в 1816–1817 гг. с предисловием П. А. Вяземского. Это издание имелось в тульчинской библиотеке П. Д. Киселева, о чем свидетельствует сам Вяземский: «Помню, между прочими заявлениями, полученное мною из Тульчина письмо умного Павла Дмитриевича Киселева. Статья моя пробудила в нем внимание к русской литературе»[1055].

Возможно, эта статья и навела Барятинского на мысль стилизовать Озерова под Расина. Вяземский настойчиво проводил параллель «Озеров – Расин», подчеркивая общность их литературных судеб: «Расин, обогативший “Федрою” своих современников, нашел в них пристрастных и несправедливых судей; Озеров испытал почти ту же участь, написав “Поликсену”, совершеннейшее произведение своего дарования и, следовательно, лучшую трагедию нашу»[1056].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});