Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

Однако критерии, с которыми Гнедич подходил к воспроизведению античности, вряд ли справедливо было бы прилагать к Барятинскому. Слишком разные задачи они перед собой ставят. Гнедич занят серьезными поисками путей соединения национальной и античной культур, в то время как Барятинский творит в мире уже сложившихся культурных представлений, где царят образцы, правила и вкус. Стоящую перед ним задачу вообще вряд ли можно считать чисто литературной. Поэзия для него лишь язык общения внутри светского салона, то, что В. К. Кюхельбекер презрительно назовет petit jargon de coterie[1012].

Внимание историка декабризма в сборнике Барятинского привлекают прежде всего послания к членам тайного общества В. П. Ивашеву и П. И. Пестелю. Преодолевая условности поэтического языка, Барятинский дает любопытные психологические характеристики своих друзей-декабристов и раскрывает неизвестные из других источников грани их личностей и сферу культурных интересов.

Василий Петрович Ивашев – одна из самых обаятельных личностей в декабристском движении. Сын суворовского генерала П. Н. Ивашева, оставившего интересные воспоминания о великом полководце[1013], и внук первого Симбирского гражданского губернатора А. В. Толстого, В. П. Ивашев с детства был погружен в высокий мир домашней культуры провинциального дворянства. Его первоначальное воспитание включало в себя уроки французского гувернера Динанкура, отцовские рассказы о славе русского оружия, музыкальные вечера, семейные прогулки и т. д. Все это было согрето теплом домашнего очага и родственных чувств. Богатство, знатность, быстрая военная карьера открывали перед Ивашевым самые блестящие перспективы. А если к этому добавить, что он был красавец-кавалергард и всеобщий любимец, то портрет баловня судьбы будет завершен[1014].

В тайное общество Ивашева привели не столько политические убеждения, сколько благородство характера и чувство товарищества. Как и Барятинского, культура его интересовала больше, чем политика. Ивашев был разносторонне одаренным человеком. Он прекрасно рисовал и даже был неофициальным учеником президента Академии художеств А. Н. Оленина[1015]. Музыке Ивашев учился у знаменитого в то время музыканта Фильда, который гордился своим учеником[1016]. Кроме того, Ивашев был поэт и переводчик. Его литературное наследие почти не сохранилось[1017], тем более ценным представляется его творческий портрет, созданный в послании Барятинского.

Послание начинается с обращения автора к Ивашеву:

Aimable fainéant, déserteur du Permesse[1018].

Создается традиционный для легкой поэзии образ талантливого поэта-ленивца, который, видимо, являлся элементом творческого поведения самого Ивашева[1019]. Лень Ивашева в данном случае проявляется в том, что он чтение предпочитает творчеству:

La lecture a, sans doute, un charme consolantMais doit-elle en marâtre enchaîner le talent.On diroit, à te voir, à tes livres fidèle,Que ta verve est éteinte et ton piano rebelle[1020].

Читатель, не знакомый с обстоятельствами конспиративной деятельности Тульчинской управы, увидит в этих стихах противопоставление легкого чтения оригинальному творчеству. Однако на языке Тайного общества чтение означало политическое образование и составляло неотъемлемую часть декабристского быта. И. Д. Якушкин, вспоминая Семеновскую артель, писал: «После обеда одни играли в шахматы, другие читали громко иностранные газеты и следили за происшествиями в Европе – такое времяпрепровождение было решительно нововведение»[1021]. Примерно об этом же свидетельствует и декабрист А. Е. Розен: «С 1822 года, по возвращении гвардии с похода в Литву, заметно было, что между офицерами стали высказываться личности, занимающиеся не одними только учениями, картами и уставом воинским, но чтением научных книг. Беседы шумные, казарменные о прелестях женских, о поединках, попойках и охоте становились реже, и вместо них все чаще слышны были суждения о политической экономии Сея, об истории, о народном образовании. Место неугасаемой трубки заменили на несколько часов в день книги и перо, и вместо билета в театр стали брать билеты на получение книг из библиотек»[1022].

За чтением тульчинских декабристов следил сам Пестель. В частности, он поручил Ивашеву изучить и сделать выписки из «сочинения Баррюэля о Вейсхауптовом тайном обществе»[1023]. Возможно, это занятие и послужило поводом к посланию Барятинского, который сам не любил политическую литературу[1024] и предпочитал ей собственное творчество. Политическим радикализмом не отличался и Ивашев. Барятинский рисует образ любимца муз, из-за которого «Euterpe dispute à la vive Erato» (Эвтерпа горячо спорит с Эрато), т. е. музыка и поэзия предъявляют свои права на талант Ивашева.

Далее от поэтических штампов Барятинский переходит к описанию конкретных литературных занятий Ивашева, и теперь его стихи приобретают характер уникального свидетельства. Ивашев – переводчик Лафонтена: «O! toi, de la Fontaine aimable traducteur» (О ты! Любезный переводчик Лафонтена). Мы узнаем, что им переведены на русский язык две сказки Лафонтена. Первая устанавливается по названию, включающему в себя имя главного героя: «…Il rit en revoyant son Carvel soucieux» (…Он (т. е. Лафонтен. – В. П.) смеется, снова увидев, своего озабоченного Карвеля). Речь идет о сказке Лафонтена «L’anneau d’Hans Carvel», сюжет которой Лафонтен заимствовал у Рабле[1025]. Название другой сказки устанавливается по пересказу содержания:

En intègre valet un amant s’insinue.Pour écarter l’afront de sa tête chenue,L’epoux sous un poirier vient guetter le rusé…Mais au gré de tous trois, ton vers souple, aiguisé,Trompant de Sire Bon la rage maritale,Orna son front joyeu de l’aigrette fatale[1026].

Барятинский пересказывает здесь сказку Лафонтена «Le cocu battu et contant» (Битый и довольный рогоносец), сюжет которой восходит к «Декамерону» Боккаччо[1027].

Творчество Лафонтена приходится на период становления французского литературного языка, поэтому свою задачу как автора он видит не в вымысле, а в языковой обработке уже имеющихся сюжетов, отсюда игривое соединение непристойности содержания с изящностью литературной формы. Ивашев переводил Лафонтена примерно в аналогичной языковой ситуации, когда процесс становления литературных языковых норм еще не завершился, и поэтому невольно он оказывался перед необходимостью принятия тех или иных стилистических решений. К сожалению, из-за отсутствия текстов его переводов об этой их стороне судить невозможно. И поэтому приходится довольствоваться общими суждениями об их достоинствах такого нестрого судьи, как Барятинский:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});