КОШМАР : МОМЕНТАЛЬНЫЕ СНИМКИ - Брэд Брекк

Я боялся того, что сидело внутри меня. Я страшился боли. Ярости и чувства вины, жалости и растерянности. Жестокости и безумия.

Я чувствовал вину перед Дэнни и Крисом за то, что не был с ними до конца. Я чувствовал вину просто за то, что остался жив.

Меня злило, что мы убивали. Я приходил в ярость от того, что участвовал в войне, в которой руками американцев были уничтожены тысячи невинных людей. Меня раздражало, что столько молодых парней погибло ни за что. Меня трясло от того, как общество отнеслось к ветеранам Вьетнама.

Американцы не хотели разбираться в войне. Они отворачивались от неприятностей, словно их не существовало. Это был самый жестокий удар.

Сейчас на дворе 1994-й год, и я думаю, что страна по-прежнему отвергает Вьетнам и то, что он сделал… не только с теми, кто там воевал, но со всей нацией, со всеми нами.

Полстраны говорило, что мы проиграли войну, другая половина заявляла, что только идиоты могли в неё ввязаться. Америка, как и мы, изменилась после этой войны, и не в лучшую сторону. Но одно можно сказать наверняка : пути назад нет.

Меня выводила из себя сочинённая военными концепция победы : соотношение потерь с обеих сторон. Меня возмущало лечение, которое я получил в госпитале для ветеранов. Я заслуживал лучшего. Гораздо лучшего. Мы все этого заслуживали…

И не с кем было словом перемолвиться. Я вынужден был хоронить всё это дерьмо в себе, оно мучило меня, и я срывался в запой. Я даже не хотел думать обо всём этом. Думать об этом было для меня невыносимо.

Война разбила мои иллюзии о патриотизме, долге, чести, стране. Обратила в пепел мои иллюзии о человечности. Уничтожила иллюзии об обязанностях гражданина. Из-за неё я перестал мыслить о себе как об американце. Она сокрушила мои иллюзии о Боге, церкви и самом понятии христианина. Кто-то назовёт это прогрессивной формой просвещённости, но…

Я растерялся. Не имея ни компаса, ни киля, ни руля, ни навигационных карт, я пытался вести чёлн моей жизни по звёздам. Я пробовал опереться на старые моральные ценности, но они больше не действовали и постепенно сошли на нет, оставив меня один на один с одиночеством и безумием.

Ты толкуешь мне о Джоне Ф. Кеннеди? Ты толкуешь мне о том, что я могу сделать для своей страны?

Да хрен с ним, с Кеннеди! Хрен с вашей Америкой Распрекрасной! Я сваливаю…

Горько и обидно было возвращаться домой. Во многих отношениях мир оказался хуже войны, и выживать в нём было трудней. Я ехал домой и думал, что за хрень со мной приключилась, в какой такой пакости я извозился против своей воли. Я растерял ориентиры. Я не мог ни с кем сдружиться. Моими друзьями были ветераны, но после возвращения я потерял с ними всякую связь. Никого не осталось. Всех разбросало по дальним уголкам.

Война в корне изменила меня. Другие ребята, те, кто там не бывал, казались мне девственниками с сопливыми представлениями о мужественности, школьниками, играющими в грубых мачо. Я больше не чувствовал себя частицей американского общества. А после того, что увидел по возвращении, я понял, что и не хочу быть ею. Мне не нужно было то, к чему стремились эти люди : ни жены, ни семьи, ни работы, ни дома в пригороде, ни членства в каком-нибудь обществе, ни микроавтобуса, ни спортивного автомобиля и ни отпуска в Европе или Мексике.

Эти декорации нагоняли на меня смертельную тоску. Червь беспокойства грыз меня, я не мог усидеть на месте. Меня несло. Из офиса в офис, из штата в штат, от женщины к женщине, из страны в страну, пока огни проплывающих мимо городов не слились в калейдоскоп ярких карнавальных огней.

За всё время лечения от алкоголизма ни один из врачей – НИ ОДИН – ни разу не спросил меня о том, что я думаю о Вьетнаме, что я там видел и делал. Сам же я пытался спрятаться от этого и не собирался ничего рассказывать по собственной инициативе. Подумать только! Но мне нужно было начать осмысление этой войны. Что знали люди о Вьетнаме? Странная война в далёкой стране. Никому не было до неё никакого дела, кроме парней, которые там воевали и умирали. И всем нам приходилось держать её глубоко внутри себя, потому что – видит Бог – на родине никто о ней и слышать не хотел.

Мне было страшно до смерти обращаться к войне и к гневу, бомбой тикавшему во мне.

Я устал от Америки и посчитал, что в Канаде будет лучше. Другая работа, другая страна. А вдруг, подумал я, случится там со мной какое-нибудь маленькое приключение.

Если ж нет, то хоть на выходные дам волю своему члену.

В июне 1972-го я иммигрировал в Канаду. Мне понравилось работать в Калгари, "воротах", ведущих в канадские Скалистые горы. Тогда в городе было около 400 тысяч жителей, и вечерами я мог спокойно гулять, не опасаясь быть ограбленным. Для меня это было важно. Потому что даже тогда таких безопасных городов в Америке было немного.

Два часа езды от Калгари – и перед тобой открывается волшебный горный пейзаж. Мне страсть как хотелось закинуть на спину рюкзак и наловить в горах красногорлого лосося хоть на котелок ухи.

Поэтому каждую пятницу я уезжал на природу в национальный парк "Банф" и бродил по дальним тропкам к востоку от озера Лейк-Луиз. Там всё восхищало меня : свежий воздух, ледяная вода чистых горных потоков, сверкающие под безоблачным небом бирюзовые озёра, праздное одиночество, густые сосновые боры и величественные горы Альберты.

Там, даже разбив бивак на берлоге медведя-гризли, я чувствовал себя в безопасности от остального мира. Я видел бобров. Вздрагивал от леденящих душу криков гагар. И разевал от изумления рот, первый раз в жизни заметив золотого орла, парящего над пурпурными вершинами в поисках добычи.

Думаю, именно эта дикая жизнь удержала меня на краю пропасти. Я жил от пятницы до пятницы. Дождь ли, солнце ли – я обязательно был в горах.

Банф стал для меня верхушкой мира – тем, чем не смог стать Чикаго.

Работа шла хорошо. Редакторы в "Геральд" живо интересовались, когда же, наконец, приедет моя семья. Поступая на работу, я сказал, что женат, имею троих детей, а четвёртый вот-вот должен появиться, и что Мэрилу хочет родить его в Штатах перед тем, как ехать ко мне. Ничего больше в голову не пришло. Я не был уверен, что она передумает и приедет ко мне в Калгари. Но я точно знал, что у нас ничего не получится ни в Мэриленде, ни в Иллинойсе, ни в Северной Дакоте.

Поэтому каждую неделю, оплатив алименты, я снимал копию с чека и посылал её иммиграционным властям в Кауттс : теперь они пристально следили за моими делами.

Я был уверен, что переезд в другую страну облегчит понимание между мной и Мэрилу. У меня была хорошая работа, Калгари нравился мне своей атмосферой маленького провинциального городка, а, чуть отъехав за город, я получал в своё распоряжение огромные просторы, которые мог исследовать круглый год напролёт. Я думал, что это обязательно поможет мне раз и навсегда изгнать кусающих за пятки демонов Вьетнама.

Мне было одиноко во время долгих разлук с Мэрилу. Я не мог себя заставить сблизиться с кем-нибудь. Мне казалось, что я был к этому не готов. Но мне хотелось с кем-нибудь переписываться, чтобы чувствовать хоть какую-то связь. Такое желание было у меня во Вьетнаме, когда я начинал переписываться с Мэрилу.

Живя в Иллинойсе, я увлёкся чтением журнала "Элэска Мэгэзин" : хотелось как-нибудь попробовать пожить жизнью охотника-траппера. На последних страницах журнала печатались объявления. Там я нашёл имя японки из Кобе – Наоко Тамура, она хотела переписываться с американцами. Я начал с ней переписку. По крайней мере, подумал я, будет хоть какой-то лечебный эффект. Очень скоро мы начали обмениваться письмами раз в неделю.

Мне нравилось писать Наоко. Это было безвредно и безопасно. В конце концов, говорил я себе, между нами Тихий океан.

То же самое я говорил во Вьетнаме.

Через девять месяцев, в июне, Наоко объявила, что прилетит в Калгари жить со мной. Мысль показалась мне любопытной, я одобрил её, сильно сомневаясь, однако, что она на самом деле приедет. Мы обменялись фотографиями, и должен сказать, мне понравилось то, что я увидел. Поэтому в известном смысле я надеялся, что она всё-таки прилетит.

Наоко была на четыре года моложе меня, у неё была та же дата рождения, она работала на заводе в Осаке и посещала курсы английского языка, японской кухни, икебаны и чайной церемонии.

В один из жарких июльских вечеров мне позвонили из справочной аэропорта Калгари и сказали, что из Японии прилетела девушка Наоко, что она плохо говорит по-английски, и просили её забрать.

В животе похолодело. Наоко? Здесь?

Я помчался в аэропорт. Хоть мы и переписывались, положение было довольно странное, я не знал, что делать, что говорить.

Я нашёл её в фойе, представился, мы обнялись, я получил её багаж, и мы поехали ко мне домой. Общаться с ней было трудно. Наоко довольно хорошо читала по-английски и понимала меня, но она никогда не была в англо-говорящих странах и не слышала, как мы произносим слова, поэтому я понимал её с трудом.