Новый Белкин (сборник) - Наталья Иванова

В позднесоветские годы, на которые пришлись мои юность и молодость, современную русскую литературу я читал мало и знал из рук вон плохо, делая немногие исключения (Самойлов, Трифонов, Абрамов, Аксенов, Венедикт Ерофеев...; Солженицын и Бродский – особь статьи). Писать о тогдашнем «сегодняшнем» не хотелось даже в стол. Служба в «Литературном обозрении» этого настроя не отменила – впрочем, коллеги по журналу несколько рецензий из меня «выжали». (Кстати, если бы сейчас у меня было какое-никакое свободное время и не было кучи профессиональных «долгов», занялся бы историей русской литературы второй половины ХХ века, 1953 – 1989). В «перестройку» критиком я тоже не стал – их и без меня хватало. Систематично писать о современной словесности начал в 90-х. О моем отношении к литературе двух последних десятилетий кое-что сказано в зачине публикуемого опуса.

Самыми важными своими работами считаю монографию «„Красное Колесо“ Александра Солженицына. Опыт прочтения» (М.: Время, 2010) и статьи о поэзии Давида Самойлова, из которых хочется выстроить что-то целое. Заветная (со студенческих лет) мечта – книга о мушкетерской трилогии Дюма.

Удостоен Диплома «Станционный смотритель» по итогам 2002 года.

СЕМЬ НЕЗАБЫТЫХ ИСТОРИЙ

Станционного смотрителя я стяжал в 2002 году, в начале нового десятилетия (века, тысячелетия). Примерно тогда же меня стала навещать незамысловатая мысль о том, что роль литературного критика я уже отыграл и пора если не переквалифицироваться в управдомы, то возвращаться к первой профессии – истории литературы. С каждым годом мысль эта становилась все неотвязнее, что, разумеется, мешало мне исполнять обязанности газетного обозревателя и тем более размышлять о том, что в оны годы именовалось «литературным процессом». Был ли я критиком в 90-е, вопрос спорный; не исключено, что и тогда выступал в чужом амплуа, но – и это совершенно бесспорно – делал это увлеченно, с удовольствием и надеясь принести какую-никакую пользу как читателям, так и писателям. Книгу, основу которой составили мои журнальные статьи 90-х, я назвал «Замечательное десятилетие» (расшифровку «...русской литературы» добавил издатель, дабы покупатель сразу понимал, что ему предлагается) и от названия этого (вообще-то цитатного и многопланового) отрекаться не намерен. Я и сейчас считаю, что в литературе 90-х было много «замечательного» (в разных смыслах этого слова). О словесности 2000-х я так не думаю, хотя и не люблю, когда годы эти со снисходительной иронией (в лучшем случае) именуют «нулевыми». Допускаю, что проблема тут во мне, а не в зигзагах литературной эволюции, но указание на причину не меняет сути дела. Характерно, что в новом веке объемных статей о текущей словесности я не писал, а колонки, посвященные свежим журналам, полегоньку сворачивал, а к концу десятилетия вовсе от них отказался. Чем дальше, тем больше мне хотелось оповещать читателя не о тенденциях (в общем, по моим ощущениям, довольно неприятных), не о «культовых» сочинениях, обреченных на успех именем раскрученного автора, не о чьих-либо провалах (хотя вовсе «зоильствовать» я не перестал – может, и зря), но лишь о книгах, которые заставляли меня радоваться, удивляться и думать (зачастую – о не слишком веселых материях). С удовольствием я писал о замечательных (на сей раз – в обыденном смысле) сочинениях, а замечал их, увы, все меньше. Ясно, что такая стратегия мало соответствовала почетному званию Смотрителя...

Но работал я в 2000-е именно так. Соответственно и пытаясь «суммировать» ушедшее десятилетие, вспоминаю не то, что огорчало и раздражало, принуждало либо злобствовать на газетной полосе, либо молчать в тряпочку, но «светлую сторону». Далеко не так страшно скукожившуюся, как кажется в недобрый час. Просмотрев собственную библиографию, я подумал, что с удовольствием републиковал бы примерно два десятка рецензий на прозаические сочинения 2000-х, которые уверенно рекомендовал бы читателю и сегодня. Имею в виду книги ушедших Василия Аксенова («Вольтерьянцы и вольтерьянки», да, пожалуй, и «Таинственная страсть»), Юрия Давыдова (заключительная часть «Бестселлера»), Александра Чудакова («Ложится мгла на старые ступени» – впрочем, роман-идиллия писался еще в 90-е). Это пунктирные романы Олега Зайончковского «Сергеев и городок», «Петрович» и «Счастье возможно», компактная проза Леонида Зорина (в первую очередь – «Обида» и «Медный закат»), «Московские сказки» Александра Кабакова, дилогию Елены Катишонок «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки», мемуары Руслана Киреева «Пятьдесят лет в раю», «Современный патерик» и роман «Бог дождя» Майи Кучерской, рассказы Дениса Новикова, повесть «Бессмертный» и роман «2017» Ольги Славниковой, проза поздно, но блистательно вошедшей в литературу Маргариты Хемлин, рассказы Евгения Шкловского...

Понятно, что такая подборка нарушила бы все возможные приличия. Потому ограничусь семью рецензиями на книги, которые, на мой взгляд, во-первых, довольно точно свидетельствуют о проблемах, соблазнах, бедах и несгибаемых надеждах истекшего десятилетия, а во-вторых, сложно перекликаясь друг с другом (по крайней мере – в моем сознании), позволяют выстроить значимый для меня сюжет. Тем, кому он покажется слишком минорным (основания для такого прочтения есть), напомню название еще одной высоко ценимой мной книги 2000-х, детской повести Андрея Жвалевского и Евгении Пастернак – «Время всегда хорошее».

А теперь – к делу.

Где ты, Иван-царевич?

Марина Вишневецкая. Кащей и Ягда, или Небесные яблоки. М.: Новое литературное обозрение, 2004

Сказки заканчиваются одинаково – свадьбой и воцарением. Романы заканчиваются по-разному: когда – свадьбой, когда – похоронами, а когда и свадьбой, что хуже похорон. Марина Вишневецкая написала роман, а интеллектуальное (продвинутое, модное, всеохватное и т. п.) издательство выпустило его в серии «Сказки НЛО». Можно догадаться, что завершается он отнюдь не веселым пиром.

Сказочные персонажи милы узнаваемостью и предсказуемостью: Иванушку-дурачка не спутаешь ни с его подлыми братьями, ни с владыкой подземного царства, ни с Серым Волком. Герои романов интересны незнакомостью и изменчивостью: даже те из них, что сохранили черты сказочных предков (Дон Кихот, Петруша Гринев, Дэвид Копперфилд, Ганс Касторп) удивляют читателей до последней страницы (а потом и при перечитывании) – что уж говорить об изначальных нарушителей всяческих норм, вроде Вальмона, Печорина, Люсьена де Рюбампре или Федора Годунова-Чердынцева?

Марина Вишневецкая написала роман о всем известных с детства чудовищах – о Кащее Бессмертном и Бабе Яге. Вернее о том, кем они были раньше, до того, как обернулись иссохшим коварным похитителем красных девушек и хозяйкой мертвого леса.

А были они... Были они не хуже, а лучше всех прочих людей, что селились некогда в степи, в долине близ дремучего леса и на берегу далекого студеного моря. Девочка была дочерью князя, властвующего над Селищем – звали ее Ягодой. Мальчик – сыном князя степняков, а природного имени его мы не узнаем. Слишком рано попал он в плен после неудачного набега на Селище – и стал, как все пленники-степняки, Кащеем. Но зато и отнял у княжны один звук из имени (выговорить не мог) – так Ягода стала непонятной Ягдой. И поверила, что зовут ее так и только так. Потому что полюбила Кащея. А он – ее. Из-за любви все и случилось. Или из-за того, что любви не хватило?

А что случилось-то? Да то, что и должно случаться в сказках: послал отец Ягды старый князь Родовит Кащея в небесный сад за волшебными яблоками, дарующими вечную жизнь. И Кащей выдержал это испытание, как выдержал все прежние (а было их немало). Яблоки добыл. И даже мир от вечной тьмы спас. За что и получил бессмертие. Вместе с безлюбием. И страхом это самое бессмертие потерять – страхом, который заменил ему любовь и превратил жизнь в томительное «пребывание». О котором в романе почти ничего не сказано. Зачем говорить – каков Кащей Бессмертный, всякий ребенок знает. И о зрелых летах Ягоды-Ягды-Яги (придется ей еще одного звука лишиться) тоже две-три фразы. И здесь все давным-давно известно.

Все известно, кроме того, что произошло с Ягдой и Кащеем раньше. Когда ныне скукожившийся мир был необозримо велик, а боги запросто вмешивались в дела людей, ревниво следили за их попытками жить по-своему и жестоко мстили тем, кто не подчинялся воле властителей. Волей богов и стерлась любовь из сердец Ягды и Кащея – слишком большой она была, слишком высоко могла занести бесстрашного воина и чудную девицу. Не для того боги разделили людей на враждующие племена, чтобы чужаки находили друг друга. Не для того боги боролись меж собой, чтобы у людишек было счастье. Не для того устроили они себе тоскливую вечность (а другой устроить не умели и не хотели), чтобы кто-то сумел наполнить эту вечность любовью.