Широкий Дол - Филиппа Грегори

На прощанье доктор МакЭндрю, крепко сжимая в своих уверенных руках врача кончики моих пальцев, сказал мне:

– Итак, когда же состоится наш с вами поединок, мисс Лейси? Мы с Сиферном всегда готовы. А вы? Место, расстояние и протяженность скачек по вашему выбору.

– Поединок? – переспросила я и рассмеялась. Гарри, услышав наш разговор, поднял голову – он, склонившись над колыбелью, развлекал Джулию тем, что качал перед нею свои карманные часы.

– По-моему, ты можешь проиграть, Беатрис, – предупредил он меня. – Я уже видел коня доктора МакЭндрю. Весьма впечатляющее зрелище. Он отнюдь не из числа тех утонченных арабских скакунов, которых тебе доводилось видеть.

– Ничего, я готова попытать счастья. Наш Тобермори обойдет любого «араба», – сказала я. Тобермори был лучшим гунтером на нашей конюшне.

– Что ж, я, пожалуй, поставлю на тебя! – с энтузиазмом воскликнул Гарри. – Пятьдесят крон, сэр?

– Ого! А если сто? – предложил доктор МакЭндрю, и все тут же принялись делать ставки. Селия предложила свое жемчужное ожерелье против моих жемчужных сережек; мама пообещала в случае моей победы заказать мне в кабинет новый книжный шкаф. А Гарри сказал, что я могу заказать себе любую новую амазонку, если сумею защитить честь конюшни Широкого Дола. В ответ я заявила, что куплю ему охотничий хлыст с серебряной ручкой, если не сумею этого сделать. Все это время доктор МакЭндрю смотрел прямо на меня, и я, глядя в его голубые, обрамленные светлыми пушистыми ресницами глаза, спросила:

– А мы-то с вами на что будем пари держать?

В комнате сразу стало тихо; мама с любопытством смотрела на нас, и на лице ее блуждал призрак улыбки.

– Штраф назовет победитель, – мгновенно ответил доктор, словно давно уже все обдумал. – Если победа будет за мной, я потребую от вас некий приз. А вы, мисс Лейси, в случае победы сможете потребовать любой приз от меня.

– Открытое пари – вещь опасная, особенно для проигравшего, – сказала я, едва сдерживая смех.

– Тогда вам лучше выиграть, – сказал он и ушел.

Грядущие скачки подействовали на Гарри двояко. Во-первых, он снова все свое внимание сосредоточил на мне, и мы с ним провели счастливое утро в моем кабинете, планируя возможный маршрут этих скачек по расстеленной на столе карте Широкого Дола, которую только что для меня изготовили. А во-вторых, и это было еще лучше, Гарри, наконец, заставил себя расстаться с Селией и ребенком, и мы с ним верхом отправились проверять маршрут скачек и состояние троп на склонах холмов. Это была наша первая совместная поездка после моего возвращения, и я сознательно выбрала кружной путь, чтобы проехать мимо той ложбины в холмах, где мы впервые занимались любовью.

День был чудесный, жаркий уже с утра и обещавший стать еще жарче; пахло скошенным сеном; на верхних полях готовились к сенокосу, и нас окутывал густой аромат трав и цветов. В траве пестрели полевые цветы на высоких стеблях – красные маки, синий шпорник и белые с золотистой сердцевинкой ромашки. Я подцепила кнутовищем горсть сжатой травы и с наслаждением стала ее нюхать. Мне прямо-таки хотелось стать лошадью и съесть эту чудесную траву. Ее запах был таким аппетитным, не хуже чая или табака высшего качества. Я сунула за ленту шляпы несколько маков, хоть и понимала, что к полудню они уже завянут. Маки, как и удовольствие, крайне недолговечны, но это не значит, что от того и другого стоит отказываться. Моя амазонка в этом году была из темно-красной материи, и алые маки, яркие, как пламя в кузнечном горне, на ее приглушенном фоне смотрелись, на мой взгляд, просто чудесно. Но если бы мама увидела на мне эти два оттенка красного цвета, столь свирепо противоречащие друг другу, она бы наверняка сказала со снисходительной улыбкой: «У Беатрис совершенно нет чувства цвета». И наверняка бы ошиблась. Я обладала великолепным чувством цвета, особенно в том, что касалось цветов Широкого Дола, где ни одно сочетание естественных оттенков не могло показаться мне неправильным.

– Я вижу, Беатрис, ты страшно рада, что, наконец, вернулась домой, – ласково улыбаясь, сказал Гарри.

– Это же рай! – искренне воскликнула я, и Гарри согласно кивнул.

Мы еще немного поднялись по склону холма; нашим лошадям приходилось идти по грудь в густых папоротниках, над головой жужжали стаи мух, и лошади все время раздраженно прядали ушами. Наконец мы выбрались из папоротников, точно из вод зеленого моря, поднялись на вершину холма и стали спускаться.

Лошади, предвкушая отдых, ускорили шаг и даже всхрапывали на ходу от нетерпения. Гарри ехал на молодом гунтере Саладине, а я – на Тобермори, который так долго отдыхал в конюшне, что теперь был рад вырваться на свободу и резво бежал впереди. Я ослабила поводья и пустила его легким галопом по дороге, вьющейся по вершинам холмов. Внизу раскинулся Широкий Дол, отсюда, с высоты, похожий на очаровательную игрушку, лежащую поверх лоскутного одеяла полей и лесов.

Затем мы въехали в рощу, и деревья скрыли от меня мой любимый вид на усадьбу, который я всегда так бережно хранила в своей памяти. Местность вокруг была достаточно уединенная. Некогда легкое движение земли создало на склоне холма удобную террасу, и сотни лет назад здесь пустили корни маленькие деревца, из которых получился густой лесок с деревьями до небес. Нежные зеленые буки и небольшие дубы отбрасывали на землю легкую тень, а возле их корней, в гуще поросли, сияли, как звезды, маленькие белые лесные цветочки. Этот лесок протянулся вдоль дороги всего на несколько сотен ярдов, но подлесок в нем был достаточно густым, а зеленые ложбинки выглядели весьма уютно. Я украдкой глянула на Гарри и заметила, что он с беспокойством поджал губы и смотрит строго вперед, между ушами своего коня. Саладин на коротком поводу недовольно мотал головой, но Гарри только крепче сжимал поводья.

– Останови коня, Гарри, – нежным голосом сказала я. Он послушно натянул поводья, но в лице его не было прежней радостной готовности. Он так крепко держал Саладина, что тот даже слегка попятился. Вид у Гарри был мрачный, а в глазах светилось даже, пожалуй, некое отчаяние. Я читала его, как книгу. Я знала его насквозь еще тогда, когда решила соблазнить, и я прекрасно понимала, на какой риск иду, отсылая его в Англию одного. Теперь я хладнокровно признавалась себе, что Гарри, скорее всего, пытается положить конец нашим отношениям. Что он хочет снова стать чистым, невинным и свободным, дабы всем сердцем любить – но не Селию, а свою обожаемую дочь.

Я спокойно продолжала сидеть в седле, такая же очаровательная и желанная, как и всегда. Я понимала, что должна обладать Гарри – пока живу в этом доме, который по праву должен был бы быть моим, но который Гарри называет своим. Пока я езжу по этой земле, которая должна была бы принадлежать мне, но на которую предъявляет свои права мой брат. Я также понимала, что отныне и до конца жизни буду ненавидеть и презирать его. Моя страсть к нему полностью прошла. Причины этого я не знала. Эта страсть просто увяла, как сорванный полевой мак, как только я завоевала сердце Гарри. Теперь я могла бы приколоть его сердце к своей шляпе, как украшение. Да, завоевать Гарри оказалось нетрудно, да и удерживать его при себе было легко. Во Франции, вдали от той земли, которой владел он и которой так сильно хотела владеть я, он показался мне на редкость заурядным молодым человеком. Да, он обладал привлекательной наружностью, был порой очарователен, забавен, однако он был не слишком умен; можно было найти полдюжины таких Гарри в любом французском отеле, где обычно останавливались англичане. Вдали от Широкого Дола, вдали от магии этой земли Гарри сразу перестал быть божеством урожая и стал самым что ни на есть обычным юношей.