Такое долгое странствие - Рохинтон Мистри

Платок промок насквозь; Бамджи передал ему свой. Сквозь ткань Густад ощущал, что кость проломлена.

Вернулся Сохраб с доктором Пеймастером, который задыхался и обильно потел, весь его недавний пламенный энтузиазм угас. Родившийся на слишком позднем этапе его жизни, он быстро умер, затянутый в пучину человеческого насилия перед черной стеной. И утянул за собой кое-что еще: профессиональную маску сдержанного юмора и цинизма. Оголившись, его боль оказалась выставленной на всеобщее обозрение.

Он в отчаянии покачал головой.

– О господи! Что это значит? Бедный парень, бедный парень! Ужасно! – Он с трудом опустился на колени, достал из своего черного саквояжа большой ком ваты, попросил Густада промокать им рану на лбу Темула, пока он будет ее осматривать. – Слишком большая кровопотеря. Слишком большая, – бормотал он. Его тревожный тон обескураживал окружающих. Врач должен ободрять и все исправлять, а не отчаиваться из-за вида крови и страданий как простой смертный. Иначе что это за врач?

Пока доктор Пеймастер бинтовал рану, веки Темула вздрогнули, и он, открыв глаза, прошептал:

– Густад. Спасибо тебе, Густад. – Улыбка скользнула по лицу Темула, и он снова закрыл глаза.

Доктор продолжал бинтовать. Густад с нетерпением ждал, переводя взгляд с лица Темула на лицо доктора, стараясь найти малейший обнадеживающий признак.

– Мы вызвали «Скорую», – промямлил он, только чтобы прервать зловещую тишину.

– Хорошо, хорошо, – рассеянно пробормотал доктор, заканчивая перевязку. Он пощупал пульс, потом быстро приложил к груди Темула стетоскоп.

– Быстро, обнажите ему грудь! – Пока Густад распахивал одежду на груди Темула, чтобы подставить ее под длинную иглу, доктор приготовил шприц для инъекции. Сделав укол, он бросил шприц прямо себе под колени. Одним мощным рывком Густад поднялся на ноги, как будто баюкая на руках еще теплое тело. Забинтованная голова безжизненно свисала с его согнутой руки, и он приподнял локоть, чтобы поддержать ее.

– Подожди! Подожди, командир! – сказал инспектор Бамджи. – Он очень тяжелый, давай мы поможем, не…

Густад, не обратив на него никакого внимания, понес тело во двор, подальше от всего этого кошмара, к лестнице, ведущей в квартиру Темула. Пристыженные, все молча смотрели ему вслед, не решаясь следовать за ним. Сохраб провожал отца взглядом, исполненным страха и восхищения.

Высунувшись из окон, люди наблюдали, как Густад идет твердым ровным шагом, ни разу не дрогнув, словно он и Темул – одно целое, словно мертвый вес взрослого мужчины в его руках – не более чем вес ребенка. Многие соседи покрывали головы и молитвенно складывали ладони, когда руван[338] проходил мимо них.

Без малейшего намека на хромоту, ни разу не запнувшись, Густад пересек двор, мимо квартир, расположенных ближе к воротам, мимо одинокого дерева и собственной квартиры, мимо Бамджиева «короля дорог», пока не дошел до места. У входа на лестницу он остановился, обернулся лишь раз, чтобы посмотреть на группу, скучившуюся на дальнем конце двора, и двинулся дальше.

При подъеме по лестнице вес скорбной ноши утяжелял его шаг с каждой ступенькой. Пот катился по лицу, орошая окровавленную рубашку Темула. На площадке он почувствовал, что люди наблюдают за ним в смотровые глазки.

Дверь квартиры Темула была закрыта. Заперта? У него все еще был ключ. В этот момент открылась соседняя дверь, из нее выбежала женщина и подергала дверь Темула. Та оказалась незапертой. Женщина юркнула обратно, ее храбрость иссякла, она предпочитала смотреть издали. Густад услышал, как щелкнула створка снова открывшегося глазка. Он вошел боком, чтобы голова Темула не ударилась о дверную раму. Ногой захлопнул за собой дверь и внес Темула в спальню.

Болтающиеся ноги Темула отвели в сторону кисейную занавеску. Звякнули медные кольца. Голая кукла лежала поперек кровати. Он опустил Темула на край матраса и освободил одну руку, чтобы подвинуть куклу. Застегивая рубашку, распрямляя ноги и складывая руки Темула, он ощутил, что тепло медленно покидает тело. Он развязал тесемки на сандалиях Темула, снял их, потом носки. Из одного выпали две рупии, сложенные в маленький квадратик. Он положил его под подушку и накрыл Темула простыней.

Одежда куклы лежала на стуле, точно как в ночь воздушного налета. Перегнувшись через Темула, он взял куклу и стал облачать ее в свадебный наряд. Крашеный пластик был таким же холодным, как тело Темула. Когда кукла была одета, он положил ее под простыню рядом с Темулом. Подвинув стул ближе к кровати, Густад поднял руку, чтобы поправить на голове молельную шапочку, но вместо черного бархата пальцы нащупали волосы. Он вспомнил, что шапочка упала у него с головы на дороге, и огляделся в поисках чего-нибудь, чем можно было бы ее заменить. Ничего, кроме Темуловой пижамы, висевшей на спинке кровати, не увидел. Либо она – либо окровавленный платок. Он взял пижамную куртку.

Покрыв голову, он сел и положил правую руку на лоб Темула. Волосы у того были жесткими и слипшимися от крови. Закрыв глаза, он начал тихо читать молитву. Легко, как прикосновение слетевшего с дерева листка, держа испачканную кровью ладонь на голове Темула, он пять раз прочел Ахуна Ваирья и три раза Ашем Воху. По комнате с жужжанием носились мухи, привлеченные запахом крови, но они его не отвлекали. Не открывая глаз, он начал второй круг молитв. Под опущенными веками скопились слезы. Голос звучал тихо и ровно, рука легко и неподвижно лежала на голове Темула; слезы потекли по щекам. Потом он начал читать положенные молитвы в третий и в четвертый раз, не сдерживая слез.

Пять раз Ахуна Ваирья и три раза Ашем Воху. Снова и снова. Пять и три, раз за разом, держа правую руку на голове Темула. Ахуна Ваирья, Ашем Ваху и соленые слезы из глаз – столько же за себя, сколько за Темула. Столько же за Темула, сколько за Джимми. И за Диншавджи, и за папу и маму, за дедушку и бабушку, за всех, кому пришлось так долго ждать…

Сколько он просидел так, повторяя Ахуна Ваирью и Ашем Воху, он сказать не мог. Потом почувствовал, что в комнате кто-то есть. Он не оборачивался, не слышал, чтобы звякнули кольца занавески, выцветшая кисея висела неподвижно, скрадывая резкий солнечный свет, лившийся с веранды.

– Кто здесь? – грубовато спросил он. Ответа не последовало. Он снова спросил: – Кто?

– Папа… это Сохраб…

Густад повернулся, увидел стоявшего в дверях сына, и они посмотрели друг другу в глаза. Он сидел, не двигаясь, не отрывая взгляда от сына, и Сохраб так же неподвижно стоял в дверях, пока Густад наконец медленно не поднялся на ноги. Он подошел и обнял Сохраба.

– Да, – сказал он, гладя сына по волосам испачканными