Гамбургский счет: Статьи – воспоминания – эссе (1914–1933) - Виктор Шкловский

Так частный случай борется с общим материалом в ленте под всезначащим названием «Старое и новое» Сергея Эйзенштейна.

В бормотаниях дилетанта, который возражает против ленты – почему в ней не показана кооперация, есть правда, потому что лента не соотнеслась, она взята вдоль темы, а организована выборочным, эстетизирующим материал способом сюжетного искусства. Сюжетные приемы – это набор лекал, годных не для вычерчивания любой кривой.

Нужно учиться.

Я не помню, товарищи, тот длинный и толковый список вопросов, которые вы мне задали{248}. Библиографию моих вещей вы где-нибудь найдете, а будущего своего я еще не знаю.

Труба марсиан

(Из книги «Поиски оптимизма»)

Труба марсиан

(Отрывок из декларации 1916 года)

Право мировых союзов по возрасту. Развод возрастов, право отдельного бытия и делания. Право на все особо до Млечного Пути. Прочь, шумы возрастов! Да властвуют звон прерывных времен, белые и черные дощечки и кисть судьбы. Пусть те, кто ближе к смерти, чем к рождению, сдадутся! Надают на лопатки в борьбе времен под нашим натиском дикарей. А мы – мы, исследовав почву материка времени, нашли, что она плодородна. Но цепкие руки  о т т у д а  схватили нас и мешают нам свершить прекрасную измену пространству. Разве было что пьянее этой измены? Вы! Чем ответить на опасность родиться мужчиной, как  н е   п о х и щ е н и е м   в р е м е н и?  Мы зовем в страну, где говорят деревья, где научные союзы похожие на волны, где весенние войска любви,  г д е   в р е м я   ц в е т е т   к а к   ч е р е м у х а  и двигает как поршень, где зачеловек в переднике плотника пилит времена на доски и как токарь обращается со своим завтра. (О, уравнения поцелуев – вы! О, луч смерти, убитый лучом смерти, поставленным на пол волны.) Мы идем туда, юноши, и вдруг кто-то мертвый, кто-то костлявый хватает нас и мешает нам вылинять из перьев дурацкого  с е г о д н я.  Разве это хорошо?

Государство молодежи, ставь крылатые паруса времени; перед тобой второе похищение пламени приобретателей. Смелее! Прочь костлявые руки  в ч е р а,  перед ударом Балашова пусть будут искромсаны ужасные зрачки. Это – новый удар в глаза грубо пространственного люда. Что больше: «при» или «из»? Приобретатели всегда стадами крались за изобретателями, теперь изобретатели отгоняют от себя лай приобретателей, стаями кравшихся за одиноким изобретателем.

Вся промышленность современного земного шара с точки зрения самих приобретателей есть «кража» (язык и нравы приобретателей) – у первого изобретателя – Гаусса. Он создал учение о молнии. А у него при жизни не было и 150 рублей в год на его ученые работы. Памятниками и хвалебными статьями вы стараетесь освятить радость совершенной кражи и умерить урчание совести, подозрительно находящейся в вашем червеобразном отростке. Якобы ваше знамя – Пушкин и Лермонтов – были вами некогда прикончены как бешеные собаки за городом, в поле! Лобачевский отсылался вами в приходские учителя. Монгольфьер был в желтом доме. А мы? Боевой отряд изобретателей?

(ВИКТОР ХЛЕБНИКОВ. ТРУБА МАPСИАН. МОСКВА. К-ВО «ЛИРЕНЬ». 110 ДЕНЬ КАЛЬПЫ)

Случай на производстве

I

Как представитель поколения, наполовину уже срубленного, я думаю о себе, когда вспоминаю.

С кем мы были связаны в 1910 – 11 году?

Я не из самых старых футуристов. Как вышел первый «Садок судей» – не помню{249}.

Было время, оно текло. Текло, пестрело цветами на отделке. Летело фантазийными перьями на шляпках.

Когда смотришь в кино те куски, то кажется – видишь исторический фильм.

Мы связаны были, и связаны со многими по-разному. Мы сплетены из разного, и нити нашей жизни одни могут вытянуть из себя, как канву из-под вышивки, а другие…

Были декаденты. Издавали «Золотое руно», и на последней странице журнала Рябушинский вел счет своих убытков по изданию.

А люди читали не декадентов, а тогдашний «Огонек», Потапенко. Лейкин шел двадцать третьим изданием. Пошумел Леонид Андреев, а потом начал писать пьесы, с битковым сбором.

Была еще «Бродячая собака». Такой подвал. В него к ночи стекались люди, актеры, писатели. А тех людей, которые не были писателями и актерами, называли фармацевтами. Тут было и презрение к филистеру и чуть-чуточку антисемитизма. Вызван он был цветом волос тогдашнего питерского мецената.

Меценаты закупали фарфор коллекциями, вместе с женами старых коллекционеров.

Был там вечер Карсавиной.

Очень низкий подвал заставлен весь цветами. Карсавина танцевала на зеркале, вместе с какой-то маленькой девочкой.

Обложки тогдашних книг, если на них посмотреть, пугают.

Они сейчас выставлены в Музее книги.

Вы знаете, они похожи на мыло ТЭЖЭ.

Сейчас на звуковых кинолентах изображение идет, опаздывая на шестнадцать планов от звукового кадра.

Если передвинуть монтаж времени, то Карсавина на зеркале и расписные стены подвала и даже имена в черных венках, имена тех из нас, которые тогда уже умерли, все это будет иным – не хорошим.

Торжествовал «Мир искусства». Символисты и декаденты уже сворачивались в сыворотку, исчезала их ядовитость. Их уже печатали в «Литературном приложении» не «красной» «Нивы».

Блок приходил в подвал очень редко. Играл в шахматы.

Александр Блок был очень красив, молчалив, белокур, кажется, синеглаз.

Ахматова читала стихи спокойным голосом. И, раскачивая узкой головою с тем же клоком таких же, как сейчас, редких волос, выл на эстраде Мандельштам. Хорошие стихи.

Тише всех читал Хлебников. Он почти только шевелил губами. Надет на нем был черный сюртук, длинный. Вероятно, оттого был надет черный сюртук, что сюртуков уже никто не носил.

Время было уже размечено.

Торжествовал «Мир искусства».

Бенуа читал в газете «Речь» нагорную проповедь об искусстве. Все уже знали, что такое хорошо и что такое плохо.

Но шевелились люди в живописи. На выставках висели кривые картины. Человек у Шагала в картине вылез на крышу.

На нарисованной улице стояли свечи с пламенем, отнесенным ветром в сторону.

В картинах Гончаровой и Ларионова было так странно, что казалось, что в комнате должен стоять шум.

Рассыпалась живопись. Поверхность картин стала как гусиная кожа. Миру было холодно.

Нагорная проповедь Александра Бенуа почти все разъясняла.

Редько{250}, он жив еще, и журнал «Развлечение», и многие другие кричали «у-лю-лю».

Существовал тогда отдельно и не ходил в «Бродячую собаку» «Союз молодежи».

Хлебников в «Бродячей собаке», я думаю, был два раза.

Есть такая книга 1913 года – третий сборник «Союза молодежи», и на сорок восьмой странице Хлебниковым написано, что государство будет разрушено в 1917 году.

А до этого, в 1912 году, в «Пощечине общественному вкусу» дал Хлебников сводку годов: разрушение великих империй, и последняя цифра была 1917, и написано было – Некто 1917.

Трудно прожить свою жизнь против собственной шерсти.

Вот эти приблизительные пророчества, в которых верно чувство конца:

«Но в 534 году было покорено царство Вандалов, не следует ли ждать в 1917 году падения государства?»

(Велимир Хлебников, «Учитель и ученик. О словах, городах и народах»)

Взор на 1917 год:Испания – 711.Россия – 1237.Вавилон – 587.Иерусалим – 70.Самария 6 по Р. X.Индия – 317.Израиль – 723.Рим – 476.Гунны – 142.Египет – 1517.Вандалы – 534.Египет – 672.Карфаген – 146.Авары – 796.Византия – 1453.Сербия – 1389.Англия – 1066.Корея – 660.Индия – 1858.Индия – 1526.Иудея – 134.Некто – 1917.

(Велимир Хлебников)

Трудно было появиться в литературе.

Первые десять лет печатал себя я сам.

Шумели диспуты. Ласковые слова говорил Чуковский ядовитым голосом. Возил свой голос по городам, по местечкам.

Хороший испорченный материал. Нельзя жить, очевидно, без самоотвержения. Жалко настоящего литератора.

Шумели диспуты. Стояли выставки. На выставках висели непроданные картины. Сзади картин были на смех написаны цены – семьсот рублей, восемьсот. Картин никто не покупал. Иногда только проскакивала какая-нибудь картина рубля за три.

Художник Потипака, не знаю куда он сейчас исчез, жил в комнате у сапожника, который ему верил.

Татлин ходил высокий, бледный, и его картин боялись. Художники спорили, чтобы не висеть с ним рядом. Ходил Школьник, с тяжелыми веками.

Ольга Розанова. Спандиков. И Малевич, изумительнейший из изумительных. На его картины, еще досупрематические, на его конусообразных баб все глядели с изумлением и теряли на миг самоуверенность.

И тут из провинции приехал Давид Бурлюк. Не тот Давид, который живет сейчас в Нью-Йорке. Не тот, который сейчас ничего не понимает. А прежний Давид Бурлюк, гениальный организатор, художник большого мастерства, человек, сознательно изменяющий живопись. Человек в ободранных брюках, одноглазый, остроумный и с лорнетом.