Гамбургский счет: Статьи – воспоминания – эссе (1914–1933) - Виктор Шкловский

И тяжелые, не очень частые, вздохи разрывающихся тяжелых снарядов.

Война, наша старость, наше поражение, война и вина наша перед ней в том, что мы ей не сопротивлялись.

Это моя вина, не вина Маяковского.

Не будем идти подряд.

Марсово поле. Взрывами копают могилу для жертв революции.

Марсово поле голо.

Дом на углу Морской. В подвале «Привал комедиантов».

Там, за рекою, – дом Кшесинской, беседка без крыши.

На углу, включенный в середину, через голову всех, говорит Ленин.

Во дворце Кшесинской ванна в полу, не ванна – бассейн. Вся засыпана бумагой.

На стенах плакаты.

В подвале. Зашли случайно.

Сидели с Ларисой Рейснер. Маяковский ушел, потом прибежал обратно, на улице была замечательная весна. Весна на берегу Невы. Весна с морем. С солнцем.

– Она забыла сумочку, – сказал Владимир Владимирович.

Лариса Михайловна посмотрела на него с завистью и ответила:

– Вот вы нашли теперь в жизни сумочку, будете ее носить.

– Я ее, – ответил он без обиды, – могу в зубах носить.

Нева шла к морю. Под мостами. Ветер дул от моря. Была весна.

Владимир Владимирович, счастливый, хороший, веселый, крепкий, писал стихи.

III

Владимир Владимирович обладал замечательным свойством понимать слова, сталкивать эпитеты и возвышать жанры. Иронический романтизм, романтизм, преодолевающий иронию, держал его стихи.

Последнее его стихотворение посвящено любви, отчаянию и Млечному Пути, названному звездной Окою, и к этой космической поэзии, поэзии «Облака» идет иронический припев: «…инцидент исперчен, любовная лодка разбилась о быт».

В последнее письмо попал только припев.

Все ясно.

Знал Маяковский не очень много, если не считать живописи и поэзии.

Вещи и понятия, которыми он работал, общеизвестны.

Трудно было ему с сюжетом.

У него один сюжет – человек, передвигающийся во времени. Человек восходит на небо и сходит с неба.

Выход на небо (или полет) в поэмах «Облако в штанах» (1915г.), «Флейта-позвоночник» (1916 г.), «Человек» (1917 г.), «Война и мир» (1917 г.), «Пятый Интернационал» (1924 г.).

Люди уходят в будущее, в «Мистерии-буфф», движением, похожим на восхождение Данте из ада в рай. Переносятся в будущее, замерзая, в «Клопе». Уходят в будущее на машине времени в «Бане». Воскресают в поэме «Про это».

Главное было здесь будущее. Тоска по иному времени, тому, которое за горами, куда можно попасть.

Есть в поэме «Про это». Читайте на полях.

Век двадцатый.        Воскресить кого б?– Маяковский вот…        Поищем ярче лица —недостаточно поэт красив. —Крикну я        вот с этой,                с нынешней страницы:– Не листай страницы!                        Воскреси!Сердце мне вложи!                Крови́щу —                до последних жил.В череп мысль вдолби!Я свое, земное, не до́жил,на земле        свое не долюбил.

. . . . . . . . . . .

Ваш        тридцатый век                обгонит стаисердце раздиравших мелочей.Нынче недолюбленное                наверстаемзвездностью бесчисленных ночей.Воскреси        хотя б за то,                что я                        поэтомждал тебя,        откинул будничную чушь!Воскреси меня        хотя б за это!Воскреси —                свое дожить хочу!

(Маяковский, «Про это»)

Шла революция. В мятлевском доме была редакция «Жизнь искусства».

Николай Пунин в пенсне, похожем на монокль, и тихий, трудолюбивый, далеко видящий Давид Штеренберг. Умело пишущий картины, умело одевающийся Альтман и Осип Брик.

Старых художников, старых писателей не было. Они уехали, еще не вернулись, еще не родились.

В городе было пусто. Футуристы писали плакаты, с самонадеянностью молодой школы, верили в революцию, отождествляли себя с нею.

Александр Блок уже написал «Двенадцать». Ходил затихший. И начинал, вероятно, в последнем дневнике записывать цыганские романсы.

Цыганская песня, созданная русскими поэтами. Песня, в которой они или не написали свои имена, или смыла эти имена с себя песня. Цыганская песня о простом, элементарном, о бедном гусаре, просящемся на постой, о вечере, поле, об огоньках, о том, что светает, о туманном утре, цыганская песня лежит вокруг всей русской литературы. Медным всадником на петровском коне с улыбкой протягивает над ней руку Пушкин.

Напомню несколько романсных строк:

Вот мчится тройка удалаяВ Казань дорогой столбовой,И колокольчик, дар Валдая,Гудет уныло под дугой.

(Федор Глинка)

Тройка мчится, тройка скачет,Вьется пыль из-под копыт,Колокольчик звонко плачетИ хохочет и визжит.

(Кн. П. А. Вяземский)

Две гитары, зазвенев,Жалобно завыли…С детства памятный напев,Старый друг мой, ты ли?

(Аполлон Григорьев)

Низки каменные барьеры, через ступеньки круглых лестниц приходит море в простой песне, элементарной песне о шести метрах личной жизни, и затопляет каменный город великой русской литературы.

Умирая, Блок выписывал страницу за страницей цыганские романсы из «Полного сборника романсов и песен» в исполнении Вяльцевой, Паниной и др.[133]

Я услыхал голос гитары в старых уже его стихах, спрашивал его об этом голосе.

Он знал о нем.

Голос шел своей линией, образуя фугу с великой литературой, оттуда, от Аполлона Григорьева.

Мой костер в тумане светит;Искры гаснут на лету…Ночью нас никто не встретит;Мы простимся на мосту.

(И. П. Полонский)

Сияла ночь. Луной был полон сад. ЛежалиЛучи у наших ног в гостиной без огней.Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,Как и сердца у нас за песнию твоей.

(А. Фет)

Утро туманное, утро седое,Нивы печальные, снегом покрытые,Нехотя вспомнишь и время былое,Вспомнишь и лица, давно позабытые.

(И. С. Тургенев)

Ночи безумные, ночи бессонные,Речи несвязные, взоры усталые…Ночи, последним огнем озаренные,Осени мертвой цветы запоздалые!

(А. Н. Апухтин)

Была ты всех ярче, верней и прелестней,Не кляни же меня, не кляни!Мой поезд летит, как цыганская песня,Как те невозвратные дни…

(Александр Блок)

Вата снег.        Мальчишка шел по вате.Вата в золоте —        чего уж пошловатей?!Но такая грусть        что стой и грустью ранься!Расплывайся в процыганенном                                романсе.

Романс

Мальчик шел, в закат глаза устава.Был закат непревзойдимо желт.Даже снег желтел к Тверскойзаставе. Ничего не видя, мальчик шел.

(Маяковский, «Про это»)

«Двенадцать» – «Медный всадник», но «Медный всадник» не целиком свободный от голоса гитары.

Не свободна поэма «Про это», не свободен и весь Маяковский. Тот припев, который стал голосом, который стал текстом письма.

Я слыхал цыган уже стариков, слыхал почти в первый раз.

Я тут человек посторонний, слыхал я их уже немолодым.

Стареют гитары.

Доски под струнами протерты уже почти насквозь.

Лев Толстой, мне кажется, я давно это слыхал и знал всегда, Лев Толстой любил цыганскую песню.

Любил романс «Не зови меня к разумной жизни».

Слушал романс за обедом на веранде.

Кушал свое вегетарианское.

Умный старик, знающий сезоны жизни.

И не ушедший от раскаяния.

Старик, который получал в день несколько пудов писем, не ушел от шести квадратных метров, цыганской гитары.

Маяковский ушел к революции. Он восстановил свое ремесло. Писал плакаты. Подписи под плакатами. Работал днем и ночью. Об этом вы знаете из его разговора с солнцем.

Помню, иду с ним туда, к РОСТе. Она находилась в сером здании недалеко от костела. Маяковский шел, думал.

Ему нужно было до прихода сделать сколько-то строк. И он разделил строки на дома и каждый отрезок пути делал строки.

Так работают, говорят, люди фордизованных предприятий, они работают, и мечет их вокруг станка фордизованный, движущийся стул.

В РОСТе дым висел немного выше железной трубы. Писали на полу. Писала Лиля Брик в теплом платье (из зеленой бархатной портьеры), на беличьем мехе, и делала, как делает все, с увлечением, хорошо.

Рисовал Черемных, Рита Райт писала стихи. Борис Кушнер резал трафареты. А Маяковский работал быстрее, крепче всех.

На этом он построил поэму «150 000 000».

Всего не расскажешь. О всем не вспомнишь. Играли гитары. Наиграли Сельвинского. Поэзия продолжалась.