Мой лучший друг товарищ Сталин - Эдвард Радзинский

— Только теперь, благодаря настойчивости товарища Рюмина, удалось выявить всю банду этих убийц в белых халатах. В кремлевской поликлинике из-за ротозея Поскребышева и врага народа Абакумова годами трудилась банда извергов… Иди сюда.

Поскребышев уныло подошел к огромному столу, где обычно происходило застолье.

— Сядь.

Он сел.

Коба взял рукой его лысую голову и с размаху ударил ею о стол.

У Поскребышева пошла кровь из носа.

Коба еще раз ударил его. Поскребышев заплакал.

— Пошел вон!

Поскребышев, всхлипывая, вышел из кабинета.

— Этого тоже надо гнать: мышей не ловит! Но врачи! Хороши врачи! Убийцы! В опасное время довелось нам жить, Фудзи.

В тридцать седьмом году врачей обвиняли в том, что они отравили Горького, Куйбышева и хотели отравить Кобу и правительство. Коба не искал нового: кремлевских врачей-убийц обвиняли в том, что они уморили членов Политбюро Щербакова, Жданова и всех умерших в кремлевской больнице руководителей.

Я знал своего друга: он делал это не от недостатка воображения. Он хотел, чтобы включился условный рефлекс Великого Страха, приобретенного страной в тридцать седьмом году.

Я должен был ехать в Лондон.

Он походил по комнате.

— Все рвешься за границу? Посиди тут, здесь ты нужнее. Сдались тебе эти империалисты. В СССР — хорошо. Открыли Волго-Донской канал — давний путь из варяг в греки! Мечту народов осуществили большевики. Успешно установили Статую. Тебя пошлю проверить, как смотрится… — И, как всегда, вдруг меняя тему: — Но Большой Мингрел… — Походил по комнате. — Я все слушаю его кабинет — ничего! Осторожен стал? Или узнал? Ты поговори с Лаврентием душевно. Понюхай его, есть ли дурной запах…

Коба знал про мои выбитые Берией зубы, оттого не сомневался в моем рвении. Я обещал. Мне показалось, он был доволен.

Последний съезд Кобы

Стояла глубокая осень пятьдесят второго. Меня по-прежнему не выпускали за границу. Своего друга я видел крайне редко. Он готовился к съезду Партии. Почти четырнадцать лет не было съездов, и вот теперь, после многолетнего перерыва, он вдруг решил его собрать.

Но буквально за несколько дней до съезда позвал меня на Ближнюю.

Кобе нездоровилось, он был неприветлив и опасен. Сидел за столом в пустой огромной Большой столовой. Берия стоял перед ним, докладывал новости:

— Новый американский посол Кеннан, находясь в западном Берлине, сделал заявление «о трудностях работы дипломатов в СССР в результате постоянного давления властей». Говнюк сравнил свое пребывание у нас с жизнью в фашистском лагере, куда он был интернирован Гитлером в начале войны.

— Гнать мерзавца в три шеи, — мрачно отозвался Коба. — Завтра же объявить его персоной нон грата «в связи с враждебными и клеветническими заявлениями»…

Холодная война давно уже стала очень горячей. Коба не уставал подбрасывать поленца в костер.

— Умный империалист этот Кеннан, — продолжил Коба. — Хорошо говорит по-русски… Он точно определил беду своей страны — «нарциссизм»… А про нашу беду он мне как-то откровенно сказал: «Ваша система таит в себе возможности большого развития, которое в конце концов ее же уничтожит»… Как ты думаешь, Лаврентий, что он имел в виду?

— Честно говоря, Иосиф Виссарионович…

— Правильно, ты не думал. Но я думаю над этим денно и нощно. С развитием нашей экономики появится много вас, богатеньких партийных буржуев, которые захотят освободиться от строгого пролетарского государства… и предадут!.. Ладно, ступай.

Когда побледневший Берия ушел, он спросил меня:

— Тебе прислали приглашение на съезд? Не прислали? И хорошо. Это прежде у нас было — «Съезд — кто кого съест». Теперь будет скука. Парадное зрелище для газет. Приходи сразу на пленум. Вот там будет зрелище, товарищ Сталин обещает. Тебе пришлют билет. Вставишь в свои «Записьки». Интересно, как ты их пишешь? Один вариант наверняка для товарища Сталина, как когда-то Ильич свое Завещание… А вот другой… — Зло засмеялся. — Но учти, двурушник, найдем обе рукописи…

Приехала Светлана, и он вышел к ней в Малую столовую.

Я остался один. На столе лежал список руководящих органов, выбранных предыдущим восемнадцатым съездом. Зная его нынешнюю подозрительность, не посмел приблизиться вплотную. Но и издали я увидел: почти все фамилии руководителей партии перечеркнуты крестами! Лишь около нескольких стояли вопросы.

Он быстро вернулся. Засмеялся.

— Заглянул? Не выдержал?

— Ошибаешься, Коба.

— Врешь. Хотя незачем было смотреть, ведь тебя тут нет. — И добавил зло: — Пока… Ладно, иди.

Я так и не понял, зачем он меня позвал. Неужели проститься? Неужели — уже?

На съезде я не был, читал о нем в газетах. Коба выступал. В этой небольшой речи объявил, что единственными носителями свободы, демократических идеалов и прав человека являются ныне только коммунисты.

Съезд переименовал партию большевиков в Коммунистическую. Вслед за ленинской партией он теперь похоронил и ее ленинское название.

Речь Кобы была уж слишком короткая. И присутствовавшие на съезде шептались, что выглядел он болезненно и даже крохотную речь произнес с трудом. Пошли слухи, будто у него недавно был инфаркт.

Я позвонил ему, но меня не соединили. Что-то явно происходило.

Пленум ЦК состоялся, как и положено, на другой день после съезда.

Самое удивительное: в новый состав ЦК был избран кандидатом… опальный Жуков! Все думали, что ему крышка, а он почему-то избран. И вот теперь новый Центральный Комитет должен был избрать высшее руководство Партии и, следовательно, — страны.

Никогда не забуду тот день.

Парадный Свердловский зал Кремля (названный в честь Свердлова; в это время сын Свердлова Андрей сидел в Бутырке, а расстрелянные родственники гнили в безвестных могилах). Я пришел за полчаса и занял свое «гостевое» место. В зале появился маршал Жуков, весьма напоминавший евангельского Лазаря, восставшего из гроба. Но сейчас всем было не до него. Все взгляды устремились на дверь, откуда обычно выходил Президиум. Ждали: придет или не придет на пленум сам Сталин?

И под громовые аплодисменты членов ЦК из двери вышел Президиум… и мой друг Коба!

Обычно он появлялся скромно, вместе с остальными членами Политбюро. Теперь шел на пару шагов сзади. Один. Был мрачен.

Аплодисменты наконец затихли. Маленков торжественно объявил (точнее, провозгласил):

— Слово предоставляется Генеральному секретарю Коммунистической Партии Советского Союза товарищу Сталину.