Мой лучший друг товарищ Сталин - Эдвард Радзинский

На свой последний день рождения Коба меня не пригласил. По-моему, он никого не пригласил. Я был у него на даче накануне. Приехал вечером. Он спросил меня:

— Который сейчас час?

— Восемь без десяти минут.

— Вечера или утра?

Он иногда забывал надеть часы и теперь часто пугал охрану этим вопросом. Они не понимали, что в беспрерывной работе и ночных застольях он окончательно соединил день с ночью.

Я поздравил его.

— Нам с тобой надо не поздравлять друг друга, а плакать в этот день.

В этот момент позвонил Молотов. Коба не захотел подходить. Велел соединить его с Хрущевым. Я услышал:

— Скажи нашим капитулянтам Молотову и Микояну, что я им больше не товарищ и чтоб ко мне больше не звонили и не приходили.

Думаю, старые друзья окончательно поняли: конец!

Но Васька в день рождения отца на дачу приехал. С подарком — набором слесарных инструментов почему-то! Кобу предупредили из дежурки, что Васька пьян.

Коба встретил его у дома.

Как рассказал мне потом «прикрепленный» Туков, Коба стоял в своей маршальской шинели на меху, в ушанке и старых валенках. В дом Ваську не пустил и подарка не принял.

Он долго смотрел вслед уходившему нетвердым шагом сыну, покачивая седой головой в ушанке.

И он наступил — 1953 год

Встречал я его, как обычно, дома — с женой и дочерью. Год начался страшно.

Я завтракал, когда передали заявление ТАСС. Грозный голос еврея Левитана читал список еврейских фамилий врачей-отравителей: «Советский народ с гневом клеймит преступную банду убийц в белых халатах и их иностранных хозяев… Эти нелюди, нарушившие клятву Гиппократа… Наемные шпионы на службе у сионистской организации «Джойнт»… Только бдительность простой советской женщины медсестры Лидии Тимашук помогла разоблачить банду…»

В конце сообщения Левитан прочел обещание, заставившее меня вздрогнуть: «Что же касается вдохновителей этих наймитов, — они могут быть уверены, что возмездие вскоре найдет дорогу к ним».

Если «вдохновителями» были «иностранные хозяева», то есть «американский империализм», то возмездием, которое уже искало к ним дорогу, должна была стать война!

И началось… С утра до вечера собрания трудящихся клеймили врачей-отравителей, бесконечно перечисляя их еврейские фамилии. «Правда» печатала сообщения «об арестах шпионов в разных городах», носивших в этих разных городах все те же одинаково еврейские фамилии.

Самый популярный в стране журнал «Огонек» в передовой статье «Бдительность и еще раз бдительность», перечислив еврейские имена арестованных врачей, назвал их «извергами человеческого рода». И всюду фигурировала зловещая сионистская организация «Джойнт», «за широкими спинами русских ротозеев» вербовавшая советских людей и дававшая приказы убивать.

В эти январские дни пресса напоминала листки антисемитского «Союза Русского народа» времен нашей с Кобой юности. Только то были жалкие листовки, а это — официальная печать государства Маркса — Ленина, основанного радикалами-интернационалистами. Впрочем, почти все основатели этого государства давно лежали в «могиле невостребованных прахов» Донского монастыря. И во всех этих погромных статьях я ясно слышал знакомый голос. Книги, которыми зачитывалась чернь нашей молодости, — все эти «Протоколы сионских мудрецов», многочисленные антисемитские издания — отлично сохранились в цепкой памяти моего друга. Коба мастерил вдохновенный роман о «разветвленном мировом еврейском заговоре, использующем в своих кровавых целях людей самой гуманной профессии в мире».

Он вызвал на дачу Хрущева. Пили чай. Коба заботливо положил сахар в чашку гостя.

— Я без сахара пью.

— Врешь, ты известный сладкоежка. Кстати, все хочу тебя спросить. Ты — секретарь московского горкома партии, товарищ Хрущев… я не ошибся?

Хрущев понял: сейчас начнется разнос за что-то. Он побледнел.

— Да, Иосиф Виссарионович.

— Тогда почему не поддерживаешь новый почин московских рабочих? Эти молодые товарищи рвутся взять дубинки. И предлагают: когда закончится рабочий день, отдубасить как следует этими дубинками евреев.

Хрущев опешил, и я с ним.

— Я, честно говоря, не слышал, — пробормотал бедный Хрущев.

— Твое дело, Никита, не слушать массы, а опережать массы. Вести их за собой. Так нас, старых большевиков, учил Ильич. Руководитель должен иметь орлиные очи, видеть то, что еще только будет. Иди, думай. И предложи на Бюро план этого мероприятия.

Когда Хрущев ушел, он сказал:

— Этот тоже с гнильцой… и к тому же не понимает жидов. У сиониста, шпиона, но неплохого писателя Бабеля есть такой эпизод. Комиссар выступает на селе и бросает лозунг: «Да здравствует мировая Революция!» А ему из толпы отвечают: «Не может того быть, чтоб случилась мировая». — «Почему?» — «Жидов не хватит».

Я засмеялся, он мрачно посмотрел на меня.

— Плакать надо, а не смеяться. Всегда и всюду, где появляются они, начинаются бунт и печаль. Как правильно жило человечество. Языческие боги были так похожи на нас, ничто человеческое было им не чуждо. Человеческое — значит, звериное. Кровь, победа над противником, месть, много баб… Все радости истинного мужика считались достоинствами. Но вот евреи открыли понятие «грех». Появился Бог, который стал наказывать за грехи. И придумал заповеди, невозможные для человека. Нагие Адам и Ева, преспокойно ебавшиеся с другими Адамами и Евами, сильный Каин, пристукнувший никчемного слабого брата, узнали, что свершают грех… А потом еврейка родила еще одного Бога, и тот потребовал совсем невозможное: он мне по морде, а я ему подставляю другую щеку.

Он говорил, а я вспоминал мальчика Сосо и его вопросы к моей бабке. Вот уж действительно: «каков в колыбельке, таков и в могилке».

Он все так же мрачно глядел на меня.

— Ну ладно, уходи, я устал.

Я понял: он решил!

Вскоре обозначились масштабы решения.

В эти дни жена пришла с потерянным лицом. Выяснилось, что управдом в доме ее сестры (та недавно переехала в Москву) сообщил сестре по величайшему секрету: началось. Разослано распоряжение управляющим домами «составить списки евреев, проживающих во вверенных им домах». Он не имел права этого говорить под страхом расстрела. Но рассказал сестре, потому что он — родственник Кости (мужа сестры).

— В списке их дома есть фамилия Зины, — (сестры). — Это значит, что в списке нашего дома — моя! И когда же это все кончится? Когда он насытиться кровью? — Она заплакала.