Солдат великой войны - Марк Хелприн

Три четверти населения убежало, из оставшихся половину посадили. Пятьдесят пустующих домов, три маленьких отеля и два общественных здания приспособили под армейский госпиталь. Впервые с тех пор, как он бежал по улицам Рима из туалетной кабинки в военном министерстве к железнодорожной станции, Алессандро увидел женщин: не только хмурых немецких матрон, которые остались приглядывать за скотиной и маленькими детьми, но много армейских сестер милосердия и волонтеров, не только итальянок, но и француженок, англичанок, американок и скандинавок. Они ходили поодиночке и маленькими группами, и раненым солдатам, доставленным с передовой, мир открывался с совершенно новой для них стороны.

Когда Алессандро привезли в Грюнзе в кузове грузовика, вид этих женщин потряс его больше, чем атака одетых в овчину австрийцев. Их мягкость, робость и красота создавали ощущение, что ему все это снится. Некоторые были в серой форме, другие — в серых пальто поверх белой формы. В горном воздухе светлые волосы приобретали металлический отблеск, превращаясь в белое золото, а темные прибавляли насыщенности цвета. Свет, отражающийся от далеких вершин и ледников, озарял лица этих женщин сиянием, превращая в ангелов.

Перед тем как остановиться, грузовик проехал мимо аптеки. Молодая сестра в белом халате стояла в дверях, глядя на горы. Хрупкая, светловолосая, с прекрасными, идеальными чертами лица. Накрахмаленный чепец медсестры обрамлял волосы тонкой белой границей, словно нимб. Ее обычный сестринский фартук скреплялся на шее белой эмалевой застежкой с красным крестом, такой же крест краснел на белой повязке на ее левой руке, и фартук ниспадал вниз, перетянутый на талии кушаком из хлопчатобумажной ткани. Руки она сцепила за спиной. Покачиваясь с пятки на носок, взгляд не отрывала от гор. В сером свете, отраженном от заснеженных склонов, в ее карих глазах появлялась толика серого и зеленого. Будь глаза синими, золотистые волосы не излучали бы такого тепла. Никогда в жизни он не видел более красивой женщины.

* * *

После того как санитар оставил Алессандро в коридоре «Амбулаторной клиники 2», сестра — с черными кудряшками и белоснежными, точно лед в горах, зубами — отвела его в смотровой кабинет. Очки увеличивали ее яркие глаза, которые еще и блестели, словно влажные. Когда она отрезала его окровавленный рукав, ее фартук немного отвис, и он увидел ее грудь. И хотя ее тело практически касалось его, Алессандро смотрел на горный хребет, отделявший Грюнзе от поля боя. Свет таял, но образ медсестры, залитой лучами предвечернего солнца, не шел из головы.

Гимнастерка Алессандро превратилась в лохмотья, повязка, наложенная медсестрой в очках, пропитывалась теплой кровью. Он наблюдал, как горы становятся золотыми, потом обретают цвет семги, а свет тает и тает, и задуть его легко, как огонек свечи. Холодный дождь поливал долину, хлестал по полям Грюнзе, а сверкающие горы, казалось, величественно плыли на облачных баржах.

Алессандро не удивился, что пришлось так долго ждать. В армии говорили: если входишь в лазарет с простреленным сердцем, приходится дожидаться своей очереди как минимум четыре часа, а по слухам, циркулировавшим после Капоретто, солдату, который пришел в полевой госпиталь с отрубленной головой в руках, предложили зайти попозже.

Когда врач наконец-то снял повязку с руки Алессандро, сделал он это крайне грубо, что свидетельствовало о чем-то еще, помимо усталости. Холодная и неприятная боль отдалась во всем теле. Разрез начинался у самого локтя и тянулся чуть не до запястья. Отсутствие чувствительности, сопровождающее боль, словно говорило, что плоть умерла или умирала.

— Никакого намека на гангрену. Циркуляция нарушена, отсюда и ощущение, что плоть мертвая. Смотри! — хирург расширил рану, готовясь продезинфицировать ее… и чуть не убив пациента. — Она пурпурная. Мышца едва затронута, и то по центру. Как ты ее получил?

— Штык, — ответил Алессандро, морщась от боли.

— Чей? — агрессивно поинтересовался врач.

Едва услышав обвинительные нотки, Алессандро ощутил поднимающуюся волну презрения.

— Я не знал его имени, а после того, как я его убил, он умер, так что спросить никак не мог.

Хирург сунул большой клок ваты в спирт. Потом провел им по ране.

— Я это делаю не только, чтобы очистить рану, иначе ты умрешь от заражения крови, — но и потому, что ты разговариваешь с офицером неподобающим образом.

У Алессандро не нашлось слов. Он пытался представить себе, что рука уже не часть его тела, а этого сукиного сына, который звался врачом, здесь нет.

— Некоторые солдаты сами наносят себе раны, чтобы их вывезли с передовой, — говорил доктор, заканчивая дезинфекцию. — Они не затрагивают жизненно важных органов, но добиваются, чтобы раны сильно кровоточили. Наверное, воображают себя хирургами. Но ума им все-таки недостаточно, и треть умирает от заражения крови.

— Но здесь другой случай, — продолжил он, осматривая рану. — Точность ювелирная. Такое ощущение, что ты кому-то заплатил.

— Я не платил.

— Платил ты или нет, тебе придется выпить перед тем, как я начну зашивать. Надо наложить всего лишь двадцать-тридцать неглубоких швов, но некоторые захватят мышцу.

— Выпить что?

— Граппы. — Врач прошел к шкафу, налил граппу из пятилитровой бутыли в лабораторную мензурку, протянул Алессандро.

— Выпить все? Этого хватит? — спросил Алессандро.

— Я тебе помогу. — Доктор отпил из мензурки. — Если допьешь все, что осталось, не сможешь ходить. Эти таблетки положи в карман. Позже, когда тебе станет нехорошо, брось одну или две в воду. Выпей, когда растворятся.

Алессандро с неохотой взял стакан.

— Пей, сколько сможешь.

Алессандро раньше пил только вино, обычно не больше стакана в день, разбавленное водой, словно ему было десять лет, а тут, задержав дыхание, разом осушил мензурку. Граппа обожгла горло, но этот жар неприятных ощущений не вызвал. Лицо наливалось кровью, пока не сравнялось цветом с бархатом в дорогих ложах оперного театра или гостиных в египетском борделе.

— Не вздумай блевануть, — предупредил хирург. — Я вернусь через десять минут. Не упади со стула. Представь себе, что ты на корабле. Когда я буду тебя зашивать, ты не поймешь, что происходит. Руку чувствуешь?

— Да.

— После того как я закончу, сестра отведет тебя в палату. Так чувствуешь?

— Да. Монахиня?

— Что значит, монахиня?

— Отведет меня в палату.

— Сестра — не монахиня. Здесь нет монахинь.

— А какая медсестра?

— Не знаю.

— Попросите ту, что с прекрасным лицом.

— С прекрасным лицом?

— Красавицу.

— Для солдат, которых привозят с передовой, они все красавицы, — сказал хирург.

Оставшись один, Алессандро стал развлекать себя речами. В какой-то момент заговорил так громко и эмоционально, что к нему подошла медсестра, приложила палец к губам и произнесла: «Ш-ш-ш!» — очень медленно и с сочувствием.

Уютно покачиваясь в маленьком коконе, Алессандро не сомневался, что его душа покинула тело и плавает под потолком смотрового кабинета, но отказывался поверить в то, что свободное плавание принесет ему вечную радость, и держал глаза открытыми.

Хирург вернулся в сопровождении двух санитаров. Они подошли очень быстро, по-деловому, и, прежде чем Алессандро сообразил, что им нужно, подняли его и положили на стол, который стоял посреди кабинета. Привязали лодыжки, здоровую руку и только одно бедро, потому что ремень для второго порвался. Один санитар держал запястье левой руки, второй — голову.

Поначалу эти действия не казались ни угрозой, ни насилием. Тела у Алессандро не было. Душу, с любопытством наблюдавшую сверху, происходящее внизу вроде и не касалось.

Потом хирург начал готовить иголки, изогнутые, разной длины и толщины, сверкающие в свете керосиновой лампы, разгонявшей тьму в кабинете. «О, нет», — выдохнула душа Алессандро, когда хирург выложил свой игольный арсенал. Словно прыгун в воду, которому предстоит нырнуть с пугающей его высоты, хирург долго оглядывал рану. Потом правой рукой взял первую иглу, а левой — пропитанную спиртом марлевую салфетку.

Всякий раз, когда хирург протыкал одной из стальных игл плоть Алессандро, тот кричал, и тело, удерживаемое ремнями, выгибалось. На каждый стежок приходилось три или четыре толчка иглы, и при каждом Алессандро дергался, точно лягушка Гальвани[69]. После того как игла выходила наружу, нитка завязывалась, и Алессандро дрожал от страха перед следующим стежком. Через полчаса санитары отвязали его и положили на стол другого пациента, который спал на носилках в коридоре. Скоро кричал уже он, да так, что его крики могли разбудить солдат, которые умерли в Альто-Адидже. Пусть и пьяный, Алессандро оставался в ясном уме. Он знал, что его тело еще несколько недель будет помнить полчаса, которые он провел на операционном столе, но пока оно лишь пыталось понять, что с ним случилось, он мог наслаждаться собственным самообладанием.