Солдат великой войны - Марк Хелприн

— И такое случалось? — спросил Алессандро. — Они добирались до этого лагеря?

Миланец с жалостью посмотрел на Алессандро.

— Раньше это случалось дважды в неделю.

Другие солдаты начали заходить в палатку. Стряхивали с себя снег, доставали одеяла, дрожа, ложились под них в сумрачном свете второй половины дня. Пока солдаты спали, все больше облаков наплывало из-за гор, ползло по сосновому лесу, смешиваясь с дымом затухающих костров. В этой части леса часовых не выставляли. Хотя вражеские позиции находились близко, их отделяли от палаток бригады десятки тысяч солдат других частей. Снег падал на парусину и соскальзывал с нее, облака стали такими черными, что, казалось, наступил вечер.

* * *

Алессандро проснулся в пять вечера, ледяной дождь барабанил по палатке, словно вода, прорвавшая дамбу. Алессандро чувствовал себя больным. Не замерз, отдохнул, не промок, не ощущал усталости, но тем не менее словно заболел тифом. Тело отказывалось двигаться, сил не было, и он весь горел.

Лекарство в таких случаях предлагалось одно: встать с койки и походить. Чашка чая, несколько глубоких вдохов, разговор, может, какая-то работа сделали бы свое дело. В палатке он был один. Надел высокие ботинки, сложил одеяло и поплелся к выходу из палатки. Как только вышел на свежий воздух, ему немного полегчало, но оставалась слабость и кружилась голова.

В центре большой поляны, вокруг которой квартировала бригада, пылал огромный костер, на полянах поменьше дымили батальонные кухни. И в какую бы сторону он ни посмотрел, везде видел темный лес и множество костров, горевших как близко, так и далеко. Заснеженный лабиринт деревьев и костры создавали ощущение то ли ада, то ли летней ночи в полях, над которыми кружатся светляки. Половина солдат куталась в одеяла, но Алессандро знал, что это ошибка: одеяла промокнут и запачкаются.

Пахучий дым не отличался от тумана ничем, за исключением того, что туман — на самом деле низкое облако — оставлял после себя влагу, которая блестела при свете костра, а дым — запах, который каждому солдату предстояло помнить до конца его дней. Вьючные мулы, стоявшие неподалеку, били копытами и ржали. Солдаты других бригад проходили по лагерю, направляясь к своим палаткам или от них, к окопам, к штабу, к дороге.

Огромный костер окружали люди, которые медленно поворачивались, чтобы согреться. Все места в первом ряду были заняты и ревностно охранялись. Оставались только проходы: по ним подносили сосновые поленья, такие тяжелые, что нести их приходилось как крест.

Алессандро уже отчаялся найти миланца в полутьме и тумане среди полутора тысяч людей, одетых в военную форму — половина еще и куталась в одеяла, — поэтому направился к палатке за миской и кружкой.

Когда положил руку на приклад винтовки, чтобы она не зацепилась за полог, услышал басовитый грохот, который в последний раз долетал до его ушей чуть ли не год назад, но все равно знакомый и ужасный звук. Ночь осветилась вспышками разрывов. Десятки орудий стреляли одновременно. Он знал, что летят снаряды в его сторону, чувствовал, как разрывы отдаются в груди — глухие металлические удары, нечто среднее между громом, цимбалами и бомбами, — и увидел, как свет врывается в палатку, словно обстрел предназначался для того, чтобы на армейской парусине запрыгали тени.

Младшие офицеры уже бежали по извилистым дорожкам, проложенным в лесу. Вскоре по ним потянулись цепочки солдат. Многие даже не успели зашнуровать ботинки, но, возглавляемые офицерами, куда-то спешили по утрамбованному снегу.

Офицеры бригады Алессандро отсутствовали: их вызвали на инструктаж в штаб, а сержанты и унтер-офицеры хорошо понимали, что люди плохо вооружены. Да и не могли они бросить в бой солдат только что сформированной бригады, если никто не знал в лицо своего сержанта, и не существовало плаца, где они могли познакомиться и притереться друг другу. В результате все суетились, и никто не знал, что делать.

В палатку вернулся миланец.

— Не лучшее время для боя. — Он завернулся в одеяло.

— Почему? — спросил Алессандро. В темноте он уже не видел миланца, только слышал чуть приглушенный голос.

— Моя мама будет заводить часы завтра, а мне не нравится сражаться, когда часы заведены не полностью.

— Не волнуйся, — задумчиво сказал Алессандро. Большие хлопья снега падали, точно вулканический пепел.

— И пушки. Никогда не слышал так много пушек.

— В некоторых секторах на Изонцо, — прокомментировал Алессандро, все еще стоя на коленях, — собирали тысячи орудий.

— Послушай, — продолжил миланец, — сейчас австрийцы прорывают оборону, и они всегда добираются до леса. К этому времени они звереют, а у меня только двадцать патронов. У всех нас по двадцать патронов, а я успеваю выстрелить тридцать раз, прежде чем они начинают отступать. И что мы будем делать, когда патроны кончатся? Опять же, не люблю сражаться в тумане. Со звездами еще терпимо, в холодном воздухе они сходят с ума. Такие яркие, прыгают точно блохи, горят как магний. Если тебя убивают в такую ночь, ты сразу отправляешься на небеса.

— Сколько доберется до леса?

— Все, кого не убьют на поле и на гребне. Они никак не могут смириться, что этот лес наш и защищает от артиллерии. Это так глупо. Просто безумие. До атаки меньше часа. Поспи, и когда пушки замолчат, проснешься бодрым.

— Как ты можешь спать?

— Я думаю о девушке, с которой познакомился в университете. Не было шанса с ней закрутить, хотя я был одним из тех, для кого она создана, да и ее создали для меня. Она вышла замуж за другого. Думая о ее лице, я сразу засыпаю, потому что она такая красивая, и я так ее люблю, что грусть выталкивает меня из реальности в сон.

— А как же твои канцтовары?

— Жалкий заменитель.

Алессандро завернулся в одеяло и попытался уснуть. Он не чувствовал усталости, и, хотя снаряды пролетали выше, взрывы сотрясали землю под палатками. Со временем он, правда, уснул. Во сне говорил себе, что спит крепко, и это нехорошо. То и дело принимался себя ругать, что не просыпается, и ему не хватит времени, когда прозвучит команда «примкнуть штыки». Он спал, пока не прекратился обстрел. Тогда они с миланцем вскочили, словно тишина превратилась в артиллерийский снаряд, взорвавшийся у них в ушах.

— Теперь идем на линию огня и расстреляем наши обоймы, — предложил миланец.

Они обшарили палатку в поисках патронов, но ничего не обнаружили. Вышли в темноту под деревья и увидели, что ветер разорвал облака и забросил на большую высоту. В просветах появились звезды, отчего эти участки неба напоминали океанские лайнеры, которые внезапно выплыли из темного моря.

— Похолодало, — заметил Алессандро. — И почти сухо.

На гребне, где кроны деревьев обрубало пролетающими снарядами, солдаты лежали на земле, выставив перед собой винтовки. Широкий луг спускался к северо-востоку, уходя вниз сразу перед окопами. Они ждали, что земля изменит цвет, если австрийцы начнут массированную атаку. Сержантам удалось добыть несколько ящиков патронов у бригады, расположившейся восточнее, и дополнительные обоймы выдавали с неохотой, точно ростбиф или деньги. Одному пулеметному расчету удалось заполучить пулемет, но только с двумя коробками лент.

Кто-то спросил, почему окопов нет на лугу. Коренастый сержант с лицом, изрытым оспой, ответил, что под тонким слоем дерна камень, и когда снег тает или летом идет дождь, луг превращается в желоб для стока воды.

— Где наша артиллерия?

— Зачем тратить снаряды? — последовал саркастический ответ.

Дальнейшие шутки оборвало появление темной массы у подножия склона. Слишком медленной и однородной, чтобы быть тенью облака, но луна еще не вышла, а света звезд не хватало, чтобы разогнать темноту.

Разговоры смолкли. Роты слева и справа открыли огонь, но тут же минометы врага ударили, точно гигантская волна по тихому берегу, сразу же заглушив их. Амбразуры для стрельбы завалило, и теперь они могли стрелять, лишь поднявшись над бруствером, а тем временем австрийцы выплеснулись из окопов на открытое пространство.

Тень у подножия холма изменила форму — более пяти тысяч до того ползущих человек поднялись и побежали в атаку.

На неукрепленных итальянских позициях передергивали затворы. Звук напоминал сброс монет в металлический накопитель. Там и сям начали молиться, но молитвы быстро стихли, потому что началась стрельба. Сержанты принялись ругать тех, кто открыл огонь слишком рано, когда противник был еще слишком далеко, но их слова тонули в грохоте выстрелов, да и австрийцы открыли огонь. Стреляли уже все, дыма и шума прибавилось, так что уже никто ничего не видел и не слышал. Они палили туда, где видели австрийцев в последний раз, но у них сосало под ложечкой, потому что они знали: на самом деле враг гораздо ближе.