Александр и Любовь - Александр Сеничев

И тут - внимание! Тут мы просим немедленно захлопнуть (а то и вовсе - выбросить эту книжку) всех, чья любовь к Блоку априорна и непременно претерпит невыносимую обиду от того, чем мы сейчас в его адрес займемся.

А займемся мы чистой воды домыслами.

То есть, домыслами как раз не слишком чистой воды. Не читали ли мы где-то прежде про некоего городничего, у которого были милая жена и симпатичная дочка? И про некоего инкогнито, который только и успевал, что переползать на коленках от одной юбки к другой, пока, окончательно запутавшись, не попросил руки - дочкиной, естественно? Помните эту историю? Совершеннейшая оказия выходит.

Перелистывая в сотый раз письма Любы к больному Саше, мы обнаружили в послании от 18 ноября и вот какой -не бросившийся почему-то в глаза сразу - кусочек: «А знаешь, я на тебя вчера чуть не обиделась. Утром я каждую минуту ходила смотреть, нет ли письма от тебя; наконец, твой конверт, твой почерк.   и вдруг письмо маме! Сначала я, я не знаю чего-то, невыносимо испугалась; но мама ничего не говорит, значит - бояться нечего.»

Действительно: как же мы это просмотрели-то? -«невыносимо испугалась».   «мама ничего не говорит». И вечером того же дня Блок запоздало, но очень предусмотрительно объясняется: «.. .еще я боюсь того письма, которое я послал вчера в белом конверте с бледной надписью, потому что в тот же день послал Твоей маме программу концерта в сером конверте с черной надписью.» Программу какого такого концерта отправляет умирающий юноша матери своей любимой в конверте непривычного -другого, по крайней мере, чем возлюбленной цвета? (Уточним для порядку: это письмо Анне Ивановне было послано им через неделю после того как внезапно слег и за месяц до того, как перешел на тайнопись). И далее следует уже попадавшееся нам: «Напиши мне, можно ли писать к Тебе еще или всегда на курсы. ЖЕНЩИНЫ, особенно матери, страшно чутки».

ЖЕНЩИНЫ выделено нами. С Блока достаточно уже того, что он вообще это слово сюда вставил. Анна Ивановна для него прежде ЖЕНЩИНА, и только следом «мать», и подите с этим поспорьте.

Боже вас упаси заподозрить нас в чем-то скабрезном. В желании, например, опорочить память почтенной матроны А. И. Поповой-Менделеевой. Но поведение Сашуры, накладывающееся на его недавнее прошлое, на некоторые мысли все же наводит.

«Дорогая Оксана» (Садовская) была старше его мамы, и это Блока не только не отвращало, но и напротив - заводило. А Анна Ивановна всяко помоложе К.С.М. будет. И это, заметим, она, а не кто-то еще приглашает 16-летнего Сашу в Боблово «запросто, по-соседски». И приехав в Боблово в тот вдоль и поперек описанный июньский день, Блок - цитируем первоисточник - «вводит лошадь и спрашивает у кухни, дома ли АННА ИВАНОВНА?». Анне Ивановне на тот момент 38, и это излюбленный пока блоком женский возраст. Во всяком случае, Офелию наш Гамлет тем летом даже за руку не подержал. Скажем и больше. Это в той самой гостиной у Анны Ивановны собирались и до Блока, и после него многочисленные молодые люди - из так называемых «сливок общества». Те самые, которых Люба воспринимала исключительно как «МАМИНЫХ гостей» и с которыми по этой самой причине категорически не собиралась. При этом она не принимала этих маминых «визитеров» всерьез, а Блок называл их не иначе как «поддонками».

Что так?? Мешались под ногами, пока он любезничал с Анной Ивановной (напомним: во время тех дискуссий Люба обычно молча сидела под лампой в дальнем конце гостиной)? А в театре - помните? в Малом? - Люба почему-то удивилась, что кресло Блока оказалось рядом с ее, а не с маминым.

Так может быть, и в ту ложу он явился в качестве одного из «маминых» друзей?..

Несомненно, это лишь цепочка странных совпадений, и мы нижайше просим секретаря суда не заносить всего этого в протокол. Но все-таки сфокусируем ваше внимание на слишком уж активное в ту пору присутствии мамы в отношениях Саши и Любы.

20 ноября, Люба: «. я только жду, жду, жду нашей встречи.».

Он: «Вели - и я выдумаю скалу, чтобы броситься с нее в пропасть. Вели - и я убью первого и второго и тысячного человека из толпы И НЕ ИЗ ТОЛПЫ.». При чем здесь какие-то скала с пропастью? И откуда это желание убивать? Убивать каждого из толпы И НЕ ТОЛЬКО (и это выделено уже самим Блоком). НЕ ИЗ ТОЛПЫ - это кто вообще? Кто это в ближнем кругу ему так уж жить мешает? Не кто-то ли, из-за кого он вынужден два месяца скрываться под одеялом с градусником подмышкой?

22 ноября - очень интересное на наш взгляд письмо: «Моя Дорогая... сегодня я получил письмо от Боткиной с приглашением быть у них в воскресенье 24-го. И меня осенила мысль, я почувствовал, что могу увидеть там Тебя, и решил, что сделаю все, чтобы быть у них. (То есть, болезнь немного отступила? больной уже строит планы?). Будешь ли Ты там - одна или с мамой? Напиши мне, прошу Тебя, об этом скорее, мне необходимо это знать. Можно ли сделать так, чтобы от Боткиных я проводил Тебя?» И еще до вечера получает ответ (вот, кстати, почта работала! не зря, выходит, большевики первым делом почтамты захватывали): «Мой дорогой, мы не будем у Боткиных, а ты приходи к нам в воскресенье, может быть, мама и уедет куда-нибудь, а если нет, все-таки будет лучше, чем у чужих, в толпе. Наконец-то, наконец-то! Господи, какое счастье!.. » Да ничего и не наконец, рано, Любовь Дмитриевна, радуетесь! Глядите-ка, после такого вашего ответа болезнь незамедлительно возвращается: «Конечно, я написал Боткиным, что, «к несчастью», не могу у них быть. Пусть думают, что хотят. Мне лучше, но «рекомендуется» побольше сидеть дома. Я не знаю, когда, наконец, увижу Тебя, Моя Любовь, НЕ У ВАС, А В ДРУГОМ  МЕСТЕ, КОГДА МЫ БУДЕМ ВДВОЕМ».

На сей раз выделение наше.

Ничего-то вы, Любовь Дмитриевна, не поняли. Важно было, чтобы Вы оказались у Боткиных не С мамой, а БЕЗ нее. И аргумент «может быть, мама и уедет» - слабый аргумент. А ну как не уедет, а? Поэтому идет в ход проверенный финт: «рекомендуется подольше сидеть дома». Кстати уж и еще раз о вашей, Александр Александрович, затянувшейся болезни: с какой это стати Боткиным думать что хотят, ежели вы в лежку лежите? Как они вообще смеют приглашать на вечер тяжелого больного? Они люди вообще или варвары последние? Или про ваш высокий жар никому кроме Любы не ведомо?..

Постельный режим не постельный режим, но домашний арест продлится еще, как минимум до декабря.

Почти месяц они не видятся с вечера, когда объяснились!

И лишь в начале декабря, получив от любимой пронизанное отчаянием письмо - нижайше просим извинения за изобилие цитат, но как тут без них? - в котором: «Мой дорогой,.. я не могу оставаться одна со всеми этими сомнениями, помоги мне, объясни мне все, скажи, что делать!.. у меня нет силы, нет воли, все эти рассуждения тают перед моей любовью, я знаю только, что люблю тебя, что ты для меня весь мир, что вся душа моя - одна любовь к тебе.   понимать, рассуждать, хотеть - должен ты.   ты сам сказал мне, что мы стоим на этой границе между безднами, но Я НЕ ЗНАЮ, КАКАЯ БЕЗДНА ТЯНЕТ ТЕБЯ (выделено мною. - Прим. авт.)... отдаю любовь мою в руки твои без всякого страха и сомнения», - лишь после этого письма Блок снимает ту самую комнату для тайных встреч.

И пишет: «Я думал, что мама все узнала или что-нибудь в этом роде». И у нас снова ворох вопросов: ну что же, наконец, такое ВСЁ могла узнать «мама», и чем это так уж опасно? Четыре года он бывал у Менделеевых «запросто», что изменилось?

В снятой Блоком меблированной комнате по адресу ул. Серпуховская, 10, они с Любой будут встречаться с 8 декабря уходящего года по 31 января нового. Но чаще они будут там НЕ встречаться. Люба будет часами просиживать в этой халупе в гордом и обидном одиночестве. Он будет умолять ее не приходить без него на Серпуховскую, ссылаясь на подозрительность и грубость дворника со швейцаром («Кроме того - это меблированные комнаты, какое-то подозрительное и подмигивающее слово» - так на черта ж снимал?) Люба будет обещать не ходить туда, загадочно (для нас) успокаивая любимого («. уж я сумею разубедить и успокоить маму, я поняла, что нужно для этого»). И все равно будет приходить и ждать, ждать, и увещевать его в письмах: «.  мы можем совершенно успокоиться насчет мамы, в этом я убедилась вчера, хоть и немного неприятным образом, но зато уж наверно: мы с мамой сильно поссорились. Началось с пустяков и общих вопросов... вспомнился «тот» разговор, и тут-то я и убедилась, что мама ничего не подозревает; она сама говорила, что просто хотела меня предупредить на всякий случай. Мы были настолько возбуждены, что мама не могла бы не высказать, если бы она знала или подозревала что-нибудь.   Так что мы с мамой поссорились окончательно».

Все это по-прежнему не порождает в вас никаких подозрений?

В свою очередь Блок сообщает Любе, что какие-то навязчивые Лучинские письмами вызывают его читать у них стихи. При этом Блок сетует на письма не дочери, а МАТЕРИ-Лучинской. А в его дневнике 1918-го мы найдем и такую строку, относящуюся к поре тайных свиданий с без пяти минут невестой: «легкая влюбленность в m-me Левицкую - и болезнь».