Александр и Любовь - Александр Сеничев

В общем, в конце января 1902-го Люба с Блоком порвала. Просто встретила его раз с холодным и отчужденным лицом, сказала, что боится, как бы их не увидели вместе, а ей это неудобно. «Прощайте!» - и ушла.

Правда, при этом она еще и заготовила письмо, а в нем: «. Я не могу больше оставаться с Вами в тех же дружеских отношениях.   до чего мы чужды друг другу.   Вы смотрите на меня, как на какую-то отвлеченную идею.   Что Вы не будете слишком жалеть о прекращении нашей «дружбы», что ли, я уверена; у Вас всегда найдется утешение и в ссылке на судьбу, и в поэзии, и в науке.   А у меня на душе еще невольная грусть, как после разочарования, но, надеюсь, и я сумею все поскорее забыть, так забыть, чтобы не осталось ни обиды, ни сожаления».

На наш вкус - очень качественное письмо. И по делу, и ко времени. Сколько потому что можно уже мурыжить? Другое дело - оно не было предъявлено, объяснения как такового не случилось, и Блок продолжал бывать у них в гостиной. 

Тогда же он передал любимой черновики своих писем. Уверяем вас в том, что никогда еще мы не читали ничего более сумбурного и пустословного. В доказательство приведем лишь один - самый, кстати говоря, внятный кусочек этих эпистол: «.. .Я же должен передать Вам ту тайну, которой владею, пленительную, но ужасную, совсем не понятную людям, потому что об этой тайне я понял давно уже главное, - что понять ее можете только Вы одна, и в ее торжестве только Вы можете принять участие.» Да какая еще тайна? Кто, мил человек, с тебя тайн просит? Ну что это, честно слово, за словоблудие, что за тенета: «. в том, что я говорю, нет выдумки, потому что так именно устроена жизнь, здесь корень ее добра и зла. И от участников этой жизни зависит принять добро и принять зло.».

Ох, участник жизни, чтоб тебя!.. И так - до лета. Он - тут, он мнется, грозит жуткой тайной, исчезает, снова появляется, пропадает опять.

Летом - традиционное Боблово. Л. Д. утверждает, что провела те месяцы отчужденно от Блока, хоть тот и навещал. Все поведение его говорило за то, что он ничего не считал ни потерянным, ни изменившимся.

Потом снова осень. Снова Петербург. Объяснения все нет и нет. «Это меня злило, я досадовала: пусть мне будет хоть интересно, если уж теперь и не затронуло бы глубоко. От всякого чувства к Блоку я была в ту осень свободна».

Меж тем близилось 7 ноября. Тогда оно не было еще всенародным праздником. Это был всего лишь курсовой журфикс в Дворянском собрании. Любительница театральных эффектов, Любовь Дмитриевна в своих воспоминаниях настаивает на том, что заранее знала: все случится именно в этот вечер. Ну да хоть бы и так. Короче: она сидит с подругами на хорах в последних рядах. Она глядит на лестницы: сейчас, мол, покажется Блок. Тот действительно появляется и влекомый каким-то необъяснимым наитием следует прямиком к ним, садится рядышком и по его лицу видно: щас!

Они шепчутся о чем-то, вдруг он спрашивает, не устала ли она, она отвечает, что еще как, он: провожу? она: непременно!

«Когда я надевала свою красную ротонду, меня била лихорадка.   Блок был взволнован не меньше меня.   Мы вышли молча и молча, не сговариваясь, пошли.   по нашим местам».

Ночь, морозец, снегопад. Блок заговорил. Он любит, его судьба в ее ответе. Она отвечала: поздно, я уже не люблю, долго ждала этих слов, и если даже простит его долгое молчание, это вряд ли чему поможет. Блок не слышит, твердит свое: вопрос жизни в том, как она примет его слова. «Помню, что я в душе не оттаивала, но действовала как-то помимо воли этой минуты... автоматически. В каких словах я приняла его любовь, что сказала - не помню, но только Блок вынул из кармана сложенный листок, отдал мне, говоря, что если б не мой ответ, утром его уже не было бы в живых».

Этот скомканный ею тогда листок цел.

7 ноября 1902 года Город Петербург

В моей смерти прошу никого не винить. Причины ее вполне «отвлечены» и ничего общего с «человеческими» отношениями не имеют. Верую во Единую Святую Соборную и Апостольскую Церковь. Чаю Воскресения мертвых. И Жизни Будущего Века. Аминь. Поэт Александр Блок

И он повез ее на санях. Склонился к ней, всё что-то выспрашивая. Она (уверяя после, что вычитала такое где-то в романе) повернулась к нему и приблизила губы к губам. «Тут было пустое мое любопытство, но морозные поцелуи, ничему не научив, сковали наши жизни».

Вот! - вот чего не хватило в тот далекий августовский вечер после первого спектакля. Четырех-с-половиной-летнее любопытство барышни было-таки удовлетворено.

Убился бы он или нет?

Откуда нам знать! Матушка его трижды пыталась руки на себя наложить - это факт. Правда, все три ее самоубийства больше походили на фарс. Со стороны. Для нее-то наверняка всё было более чем реально.

Судя по продолжительным ритуальным заклинаниям в записке, тем вечером поэт собирался на тот свет вполне всерьез. Слава Любе и все тому же богу, что до этого не дошло (небескорыстно напомним, что до выхода первой книжки его стихов еще добрые полгода). Для нас вся эта сцена ценна исключительно как доказательство факта огромной любви того Блока к той Любе. Любви, которая была в сей момент смыслом всей его жизни. Но поменяем слегка вектор вопроса: а хватило бы Блоку духу так и не вынуть из кармана записки, окажись Люба чуть тверже в своем «поздно»?..

Мнимый больной

Они условились встретиться послезавтра (почему не завтра-то?). Проснувшись утром этого самого завтра, Люба сделала первое, что пришло в голову - оделась, пошла и рассказала все подружке Шуре Никитиной: «Знаешь, чем кончился вечер? Я целовалась с Блоком!». Ну вот. Теперь она была как все - уже целованная. Полноценная, то есть.

На другой день они встретились. В Казанском, как и было договорено. Оттуда направились в Исаакиевский, затерялись там на боковой угловой скамье - «в полном мраке, были более отделены от мира, чем где-нибудь»... «Мне не трудно было отдаться волнению и «жару» этой «встречи», а невидимая тайна долгих поцелуев стремительно пробуждала к жизни, подчиняла, превращала властно гордую девичью независимость в рабскую женскую покорность», -будет вспоминать Л.Д. треть века спустя... И если отмести пафос, получается, что, не знаем уж как ему, но ей, Любе, на той угловой скамье было ой как хорошо. Это было как раз то, чего ей так не хватало в последние полсотни месяцев. И расставалась она с Блоком в тот вечер «завороженная, взбудораженная, покоренная».

Удовлетворенные найденным темным уголком, они сговорились встретиться и на другой день здесь же, в Исаакиевском. Правильное решение. Это позже молодые люди примутся водить девушек в темные залы кинотеатров. А пока места лучше церкви не найти.

Однако явившись назавтра, Блок сообщил, что ему запрещено выходить. Что надо даже лежать. Что у него, видишь ли, жар. Попросил не беспокоиться, предложил пока переписываться и - откланялся.

Господа присяжные заседатели! Вы понимаете что-нибудь в этой милой мизансцене? Мы - нет. Если ты так болен, что должен лежать - лежи, куда ж ты прешься объясняться? Или ты завтра, скажем, планируешь слечь? Тогда - конечно, вежливее прийти и предупредить. Но если ты УЖЕ хвор, но тебе хватило-таки сил дойти, может не так уж и обязательно испаряться сию же минуту? И вообще: кем это «запрещено»? Совершенно, в общем, дурацкая сцена. Удивительно даже, что Люба не задала ему хотя бы половины этих вопросов. Очевидно, сработала та самая только что обретенная «рабская женская покорность».   К тому же именно на этом месте обрываются доступные широкому читателю «Были-небылицы». Кто-то вечно решающий всё за нас счел нецелесообразным разрешать Любови Дмитриевне распространяться о дальнейшем. Рукопись благополучно хранится в РГАЛИ (Ф.55, Оп.1. Ед.хр.519). По который год циркулирующим слухам, каким-то из издательств готовится публикация ее полного текста. Очевидно, до сей поры она была опасней «Мастера и Маргариты», «Доктора Живаго», «Архипелага ГУЛАГа» и всего самиздата, благополучно изданного добрых двадцать лет назад.

Ну да нам ждать недосуг. Пойдем дальше, пользуясь перепиской Саши с Любой. Благо, она изобильна - они же договорились переписываться.

Прежде всего, условимся исходить из того, что Блок и впрямь чувствовал себя хуже некуда и, добравшись до дому, тут же свалился в постель. Иначе, если верить его письмам, и быть не могло. Настаивать на этом не беремся, но из чего-то же исходить надо.

Итак - Блок лежит. И вечером того же дня пишет возлюбленной: «Ты Первая моя Тайна и Последняя Моя Надежда. Вся жизнь моя без изъятий принадлежит Тебе.». Ну, наконец-то с «Вы» покончено.

Отныне - Ты - фирменное блоковское Ты - с прописной.

Люба - больному: «Долго ли мы еще не увидимся? Боже мой, как это тяжело, грустно! Я не в состоянии что-нибудь делать, всё думаю, думаю без конца о тебе, всё перечитываю твое письмо, твои стихи, я вся окружена ими, они мне поют про твою любовь.   Только бы не эта неизвестность!». В ответ: «Я не знаю, когда это, наконец, возможно, клянусь Тебе, что сделаю всё, что в моих силах. Я хочу быть перед Тобой полным бодрости и духовной силы, а любовь не измерится и не погаснет ни теперь, ни после, никогда». Сразу же просим извинения: из писем Блока мы будем выбирать лишь что-то действительно наполненное содержанием. В массе своей они столь ужасно прекрасны, что цитированию не подлежат. Мысль, растянутая на страницу-другую, как правило, одна: Ты - Мое Всё и Как Это Здорово! Она: «Мой бесконечно дорогой, милый, единственный! .  как мне хочется скорей, скорей опять быть с тобой.».