Судьба (книга вторая) - Хидыр Дерьяев

— Я пойду посижу с девушками, — сказала она.

— Иди! — отозвалась Энекути… — Иди хоть к Иблису на рога!

Она отвернулась к стене.

Уже стемнело, когда потянуло холодком от двери и у порога кто-то осторожно кашлянул. Задремавшая было Энекути встрепенулась:

— Кто?

— Это я, — негромко ответил вошедший.

— Проходи, Габак! — обрадовалась Энекути. — Сейчас я лампу зажгу!

Она быстро сбегала за кипятком, поставила перед Габак-ходжамом чай, коурму, наломала лепёшку. Наевшись, Габак-ходжам провёл ладонями по лицу, вознося благодарственную молитву, и пожаловался на несправедливость мира: ни за что, ни про что позвал его к себе сегодня ишан-ага и велел убираться куда глаза глядят. Даже не объяснил, за что выгнал, за что-то разгневался. Куда теперь идти, одному аллаху ведомо.

Энекути подумала и заявила, что утро вечера мудренее. Надо ложиться спать, а там видно будет, куда идти, что делать.

— Мне и спать-то сегодня негде, — пожаловался Габак-ходжам.

— Здесь ляжешь! — решительно сказала Энекути и принялась проворно стелить постель гостю.

В это время вернулась Джерен, разузнавшая всю подноготную о мачехе и её дружке, и поинтересовалась, кому это готовится постель.

— Вот ишан-ага будет у нас ночевать! кивнула Энекути на Габак-ходжама и вышла.

Джерен насмешливо, в упор разглядывала гостя. Он сидел, смущённо поерзывая, глядя в пол.

— У нас тесно, — сказала Джерен. — И холодно. У моей тёти есть специальная комната для гостей. Там и просторно и тепло. Сейчас я вам там постелю.

Она подхватила постель, разложенную мачехой для Габак-ходжама, и проворно убежала. Габак только молча вздохнул.

— Ты с ума сошла! — удивилась тётя, когда Джерен объяснила ей, зачем она принесла постель. — Куда я его положу? Да и зачем он мне нужен?

Джерен наспех рассказала ей о случившемся и, пока тётя охала, хваталась за ворот, плевалась и поминала имя аллаха и пророка, решила:

— Постелю ему в твоей старой мазанке. Там чисто. А ты для вида подбрось несколько щепок в оджак. Я побегу, а то, если мать вернётся, шум поднимет,

— Не поднимет! — сказала тётя. — А станет кричать, я сама приду — успокою её, напомню ей о чести дома, в котором жил мой брат! Я ей скажу, что значит чужой мужчина в доме! У нас, хвала аллаху, есть ещё люди, которые чтут законы. И не забывают, что у них на поясе висит нож!

Когда Джерен, вернувшись, объяснила Габак-ходжаму, как пройти в мазанку, пришла и Энекути,

— О чём ты толкуешь? — спросила она Джерен.

— О тётиной мазанке, — невинно ответила та.

— Что там, домовой поселился, что ли?

— Нет, домового там не видно. Просто я сказала тёте, что уважаемому Габак-ходжаму… простите, Габак-ишану негде переночевать, и тётя с радостью согласилась устроить его в мазанке. Она уже и печь растопила там и постель…

— Да как ты смеешь! — рявкнула Энекути. — Кто тебе позволил распоряжаться в этом доме?!

— Это дом моего отца, — скромно потупилась Джерен, сдерживая смех. — А я — дочь моего отца.

— Вот я тебе…

— Не надо, уважаемая Энекути-бай, — дрожащим голосом попросил Габак-ходжам, — не надо гневаться. Пусть не будет лишних разговоров… Мы пойдём в мазанку, где нам постелили. Там тепло и просторно, там нам будет хорошо…

И он на цыпочках, балансируя руками, вышел.

— Шлюха! — зло бросила падчерице Энекути.

Джерен усмехнулась:

— Если, мама, кто-то из нас заслужил это слово, то, наверное, не я.

— Поговори мне!..

— А почему я не имею права говорить? Я дорожу, честью этого дома…

— Провались ты в преисподнюю, шакалье отродье! Если я здесь уже не хозяйка, мне делать нечего. Я тут ни минуты не останусь!

— Что ж, — согласилась Джерен, — воля твоя. Тебя никто не гонит, но если ты сама желаешь уйти, то уходи. Забирай свой сундук с праведным и неправедным добром и иди.

— И уйду! Посмотрим, каково тебе будет одной!

— Проживу как-нибудь. Когда мама умерла, я знала, что у меня никогда не будет второй мамы. А когда папу призвал аллах, я поняла, что дом без опоры остался. Ты — не опора.

— Я это знаю, ишачка! — сказала Энекути. — Когда мой муж умер, я знала, что в этом доме для меня не осталось места. Завтра же заберу все свои вещи и уйду.

— Смотри, папины заодно не прихвати.

— У вас, у голодранцев, прихватывать нечего!..

Габак-ходжам, согревшись под тёплым одеялом, уже придрёмывал, когда заявилась Энекути и растормошила его. Жаркие объятия любвеобильной толстухи разогнали остатки сна.

Передохнув после бурных ласк Габак-ходжама, Энекути доверительно сказала:

— Нам нужно добром уходить отсюда.

— Зачем уходить? — спросил Габак-ходжам. — Может быть, упросим ишана-ага оставить нас по-прежнему возле себя?

— Не надо просить. Всё равно ничего не получится.,

— Почему?

— Потому что встречаться нам с тобой нельзя будет. Найдётся человек, который нам за нарушение закона голову снимет.

— Да-да, — торопливо согласился Габак-ходжам. — Ты права, надо уходить. Я не стану задерживаться!.. Я уйду!..

— Да лежи ты! Куда пойдёшь ночью? Никто сюда не придёт убивать тебя.

— А если Джерен скажет, что мы здесь вдвоём?

— Ничего она не скажет!.. Завтра утром пойдёшь, Я уже подумала об этом. Возле села Бекмурад-бая есть мазар[9] — святое место. А шиха[10] там, говорят, нет. Разузнай это. Ты — из рода священнослужителей, имеешь право быть шихом. Если мы там устроимся, заботы знать не будем… А теперь — обними меня покрепче ещё разок и спать будем.

Не испытан — друг, испытан — два

Паровоз попыхивал, ожидая сигнала к отправке. Молодой машинист в промасленной чёрной куртке суетился, подкручивая гайки, постукивая по металлу разводным ключом. Изредка он поглядывал на высокого симпатичного парня-туркмена, который вот уже почти целый час торчал около паровоза.

Парень чем-то нравился машинисту. Может быть, доброжелательным спокойствием, с каким он смотрел на паровоз и на работу машиниста. Может быть, привлекала лёгкая грусть, которой было пронизано лицо туркмена. Так или иначе, но, кончив подкручивать, машинист соскочил на землю и подошёл к парню, вытирая руки замасленной ветошью.

— Интересно? — кивнул он на паровоз.

Парень несколько раз утвердительно качнул лохматым тельпеком и чуть улыбнулся.

— Местный? — снова спросил машинист.

Парень молча смотрел на него,

— Ты — Душак?

— Нет, Мары. Ашгабад был, Мары надо. Жулик много: билет крал, денга крал. Все крал. Вези Мары, ла?

Парень, оказывается, довольно сносно говорил по-русски. Машинист одобрил:

— Молодец, здорово говоришь! Где научился?

— Вези Мары на паровоз! — настойчиво повторил парень, не отвечая, на вопрос.

— По инструкции, не положено, — сказал машинист. — Инструкция… бумага такая казённая, понимаешь? Не разрешает посторонним на паровозе находиться, понимаешь?

— Понимаешь, — сказал парень, и глаза его снова погрустнели.

— Ничего ты не понимаешь! — с досадой махнул рукой машинист.

Дежурный по станции дал сигнал отправки. Машинист заторопился к паровозу. Уже взявшись за поручни, оглянулся на своего случайного знакомого: парень стоял в той же позе, но смотрел вдаль по линии, куда должен был пойти поезд. Смотрел с печальной покорностью судьбе.

Машинист отпустил поручень, буркнул себе под нос какое-то ругательство и крикнул:

— Эй, друг! Давай сюда!..

И когда парень торопливо подошёл, закончил:

— Шут с тобой, лезь! Голову с меня снимут… Лезь быстрее, трогать надо!

Во время пути машинист пытался разузнать, кто такой, как очутился в Ашхабаде, почему возвращается в Мары, Парень отвечал односложно, неохотно, иногда делал вид, что не понимает вопроса. Каждый человек волен иметь свои маленькие секреты, и машинист, поняв, что попутчик отмалчивается неспроста, деликатно замолчал.

В Мары парень вышел. Он долго благодарил машиниста, путая русские слова с туркменскими, и машинист понял, что сделал доброе дело, что парню во что бы то ни стало надо было попасть в Мары.

Темнело. Парень огляделся по сторонам и, увидев вывеску чайханы, пошёл прямо на неё. Видно, нет в городе знакомых, подумал машинист и полез в будку готовить паровоз к сдаче сменщику.

В чайхане тускло, вполнакала — чайханщик экономил керосин — горела пятилинейная лампа. Людей было много. Они лежали на паласе, разостланном посередине чайханы, и просто на земле, у стен. Спящие храпели, стонали, метались во сне и почти все отчаянно чесались: чего-чего, а блох здесь было в избытке.

В одном углу сидели четверо мужчин, прикрывая от посторонних взглядов двух дремлющих женщин. Один из них, заметив вошедшего, спросил:

— Ахов, друг! Полубилетный не пришёл, не знаешь?

Полубилетным местные жители именовали товарно-пассажирский поезд.