Жена авиатора - Мелани Бенджамин

– Что? – Бэйкон оторвалась от последнего номера «Вэнити Фэр». – О чем ты говоришь, черт возьми?

– Ты знаешь. Ну, колледж и все такое. Но что будет потом, Бэйкон? Я не могу этого себе представить. Не могу представить, что я когда-нибудь чем-нибудь смогу прославиться, например… – Я прикусила язык как раз вовремя.

Я не хотела произносить его имя вслух. Возможно, в первый раз меня потянуло на подвиги более грандиозные, чем литературные призы и полномочия посла, эти положительные, респектабельные достижения, одобренные моими родителями.

– Кто об этом думает? – проговорила Бэйкон, возвращаясь к своему журналу.

– В том-то и дело! – вырвалось у меня, как будто разбуженной от спячки стройным, высоким юношей с голубыми глазами. – Никто! Никто даже не думает об этом, мы ведь такие… такие всем довольные! Но ради чего все это, зачем мы это делаем? Зачем стараемся так сильно? Что мы должны делать со всем этим – быть такими же, как наши матери, и все?

– Мы выйдем замуж. Вот для чего это все. Мы выйдем замуж за таких же умных, многообещающих молодых людей из Принстона, Корнелла, Гарварда или Йейля. Будем коллекционировать серебро и фарфор, начнем устраивать приемы – сначала скромные, сама понимаешь! Потом у нас появятся дети и более обширные дома, все больше серебра и фарфора и все более роскошные приемы. Наши мужья будут приходить домой каждый вечер в одно и то же время, и мы будем смотреть на их надоевшие лица за обеденным столом. Может быть, нам повезет, и время от времени они будут брать нас в Европу. Если нам не повезет, они станут политиками, и нам придется перебраться в Вашингтон. Мы будем играть в теннис и гольф и стараться держать себя в форме и душевном спокойствии.

– Звучит ужасно.

– Так оно и есть. А может, и не так. Я не отказалась бы от дома на Лонг-Айленд и счета у Тиффани!

– А как насчет любви? Как насчет страсти? Как насчет… большего?

Я швырнула карандаш в сердцах – драматический жест, который удивил нас обеих. Бэйкон подняла карандаш и подала его мне. Брови, подведенные, как у кинозвезд, поползли ко лбу от удивления.

– Что с тобой сегодня, Энн?

– Ну, не знаю, как тебе, но мне совсем не хочется быть одной из высохших матрон, которые по вечерам играют в бридж и со злыми лицами наблюдают за молодежью. Лично я хочу стать одной из тех удивительных старых леди, укутанных в шали, которые качаются в своих креслах с загадочными улыбками, вспоминая скандальные события своей молодости!

– Да что с тобой, Энн Морроу! – Зеленые глаза моей соседки округлились. – Ах ты, двуличное создание! Вот уж действительно – в тихом омуте черти водятся!

Я поежилась и покраснела, а Бэйкон вернулась к своему журналу, подавив смешок.

Постукивая карандашом по зубам и ожидая, пока моя кратковременно воспарившая душа вернется в свое обычное земное тело, я наблюдала за Бэйкон. Как бы ужасно ни звучал ее сценарий, она, по крайней мере, имела хоть какое-то представление о собственном будущем. В то время как я – если отложить в сторону фантазии насчет всяких там приключений – определенным планом похвастаться не могла. Я видела себя плывущей по течению, словно актриса в пьесе, вечно ждущая своей реплики.

После окончания университета все терялось в тумане. Были какие-то смутные мысли о «сочинительстве», но о чем, черт возьми, я собиралась писать? Ведь сначала надо набраться жизненного опыта, разве не так? Да, действительно, изредка сдавала в редакцию короткие эссе и стихи, причем многие из них – про небо, облака, пение ветра, написанные для «Смит Ревью», – получили похвальные отзывы. Но они казались мне пухом одуванчика, однодневками, недостаточно значительными, чтобы задержаться в человеческой памяти. Я сама уже не могла вспомнить половины из них.

И где мне заниматься этим так называемым сочинительством? У меня не было других планов, кроме приглашений от некоторых одногруппниц посетить их загородные летние дома, чтобы во время уик-энда играть в теннис или кататься на лодке. Что являлось еще одной причиной завидовать моей сестре. Два года назад, сразу же после того, как она закончила университет, Элизабет стала заниматься вполне реальным делом вместе с Конни Чилтон. С молчаливого благословения мамы и отца они без посторонней помощи собирались революционизировать начальное детское образование. Они уже планировали создать собственный детский сад.

Если, конечно, Элизабет не выйдет замуж. Что внезапно сделалось вполне реальной перспективой, о чем я не могла спокойно думать.

Охваченная порывом действовать, а не размышлять, я схватила авторучку.

Наскоро набросав несколько неразборчивых строк, я подписала мое первое выпускное приглашение с коротким текстом, потом положила его в конверт. Тут-то я поняла, что не имею представления об адресе, однако вспомнила – и сердце екнуло от радости, – что теперь мы выпускники университета. Единственное, что мне нужно сделать, – это снять телефонную трубку, и кто-то узнает для меня все, что нужно.

В этот момент я не могла не признать, что мое положение имеет свои бонусы.

Разумеется, он не пришел.

Во время выпускной церемонии, даже несмотря на то что мое имя было произнесено дважды как победительницы двух наград – Монтегю и Джордан, – единственным моим чувством было разочарование – инфантильное, эгоистическое разочарование. Что были для меня все эти награды, когда единственная, которую я желала больше всего, мне не досталась? Я оглядывала толпу, ища его долговязую, но пропорциональную фигуру, эти голубые глаза, которые врезались мне в память, но все было тщетно.

Вдобавок к этому, получив диплом и присоединившись к своему семейству, я узнала, что он недавно посетил наш дом в Инглвуде.

– Полковник Линдберг приехал по приглашению две недели назад, как раз после того, как мы вернулись из Мехико-Сити, – сказала мама после того, как обняла и поздравила меня. Она надела свою булавку выпускницы, так же как Элизабет и Конни, которые, как всегда, появились вместе.

– Он… он приезжал? – Я постаралась скрыть свою боль, сделав вид, что изучаю диплом.

– Да. Элизабет и Констанс, к счастью, оказались дома, так что смогли развлечь его.

– Ааа…

– Полковник был таким же говорливым, как всегда, – сказала Элизабет, послав Конни насмешливую улыбку, которую та вернула, сморщив свой курносый, покрытый веснушками носик.

– Никогда не встречала такого зануду, как он, – презрительно фыркнула Конни.

– О нет, он не зануда, просто он… осторожный, – сказала я, будучи сама такой же.

– Вот где моя девочка! – мелкими шажками к нам подбежал папа; до этого он был оттеснен толпой восторженной публики и парой газетчиков. – Мы так гордимся тобой, Энн!

– Да, ты просто молодец! – Мама снова прижала меня к себе.

Кон, моя маленькая сестренка, взяла два моих свидетельства с отличием и стала их изучать. Потом делано вздохнула.

– Удивительно! Еще одно достижение Морроу, до которого мне надо дотянуть!

– Жалко, что здесь нет Дуайта, – вырвалось у меня, и все с удивлением посмотрели на меня.

Само собой разумелось, что мы не должны были упоминать о недавних «сложностях», постигших моего брата. Но слова Кон напомнили мне, что имелся по крайней мере еще один Морроу, у которого существовали трудности в соблюдении семейных традиций.

У Дуайта появились галлюцинации. Суровые письма папы, призывающие его «собраться», не помогли; в конце концов мама поместила его в санаторий в Южной Каролине. Это была всего лишь временная мера, напомнила она нам, но совершенно необходимая.

При упоминании имени Дуайта наступила неловкая тишина. Мама вертела в руках перчатки, папа дергал галстук.

– Мы решили, что лучше ему остаться дома и набраться сил перед путешествием, – сказала мама, и взгляд ее стал стеклянным, что придавало ей какой-то странный, отсутствующий вид. Она произнесла это, отвернувшись от отца, который проявил внезапный интерес к пучку сырой травы, прилипшей к верху его белого ботинка. Кон и Элизабет тоже стояли, уставившись в землю, а Конни Чилтон отступила на несколько шагов, словно была не уверена, должна ли слушать подобные речи.

– Ты его слишком балуешь, – проворчал папа, не глядя на маму, и впервые за все эти годы я почувствовала трещину в их отношениях.

Невероятная близость моих родителей была такой же неотъемлемой частью моего детства, как любимый медвежонок Рузвельт, у которого недоставало одного глаза. Мои родители никогда не спорили и не перечили друг другу, они решали и говорили в унисон, и временами я чувствовала себя одинокой в их присутствии. Любимой – да, но иногда одинокой.

Но теперь…

– Я не балую его. Мальчик испытывает боль, – резко произнесла мама, и я впервые услышала, что она повышает голос на отца. Но потом она отвернулась, как будто стараясь взять себя в руки, а папа большими шагами направился к машине. Его лицо было красным, плечи опущены, так что костюм сидел на нем еще более мешковато, чем обычно. Кон смахнула со щеки несколько прозрачных слезинок и рысцой побежала вслед за отцом.