Парфюмер Будды - М. Роуз

Стиль Се отличался от традиционного тем, как он использовал печати. Обычно резная печать содержит инициалы художника, и для нее используются красные чернила или киноварь. Се использовал печати, чтобы скрыть в своих работах повествование. В течение многих лет он вырезал сотни таких печатей, дополняя каждую новыми изобразительными элементами: от натуралистичных листьев, цветов, облаков, лун до человеческих фигур, лиц, рук, губ, глаз, ног.

Работы молодого каллиграфа были выразительны, изысканны и замысловаты. И с каждой работой он рисковал своей жизнью, потому что в каждой новой печати скрывалась крошечная изогнутая линия: молния. Его второй автограф.

Это было послание, адресованное всем, кто знал, что искать: он не погиб, он все еще жив.

Несмотря на усилия Се, в самый разгар его вдохновенного состояния образ горящего монаха не давал ему сосредоточиться. Он редко терял контроль над собой. Пытаясь успокоить шум сознания, Се подавил воспоминание и направил волю в черную тушь. Обычно, когда он писал, то был совершенно свободен. Но не сегодня, когда бремя трагической жестокости казалось ему невыносимым.

Когда в студии работает много художников, кто-нибудь постоянно входит или выходит. Поэтому, когда открылась дверь и послышались шаги двух человек, Се не посмотрел в их сторону. Не теперь. Завершив цветочный сюжет, он оторвался от работы лишь тогда, когда услышал свое имя и поднял глаза с чувством досады. Он узнал голос Люй Чуня. Он знал, что эта встреча состоится в ближайшую неделю, но не ждал, что это случится сегодня вечером.

– За хорошим обедом профессор Ву, – Люй Чунь кивнул на своего спутника, – рассказал мне замечательные вещи о твоей последней работе.

Он подошел ближе, наклонился к плечу Се и посмотрел на незаконченный рисунок.

– И понимаю, почему.

Чунь постоянно что-то ел, жевал и глотал, издавая мелкие хлюпающие звуки. Как обычно, Се с раздражением услышал, что он сосет очередную конфетку.

Неожиданные визиты пекинского чиновника, коротышки с детским лицом, никогда не были приятны, но после недавнего нелегального просмотра сайта в Интернете этот визит был особенно некстати.

– Благодарю вас, – пробубнил Се сдержанным тихим голосом, не поднимая глаз в знак уважения, как его научили много лет назад.

– Хочешь конфетку? – спросил Чунь, протянув ему коробочку, завернутую в съедобную бумагу. – Твои любимые. Рисовые конфеты.

Се взял ужасную сладость и положил ее на табурет рядом.

– Сохраню ее на потом. Не люблю есть во время работы.

В детстве, в детском доме в предместьях Пекина, у Се было много учителей, преподававших ему математику, историю, географию, язык, естественные и общественные науки, рисунок и игру на скрипке. Но Люй Чунь был учителем особенным. Начиная с шести лет и до тех пор, пока ему не исполнилось двенадцать, Се проводил с Чунем по два часа каждый день отдельно от остальных детей, в занятиях по так называемому «нравственному обучению», в которое входила этика с упором на патриотизм, любовь к партии и народу. Занятия всегда начинались с того, что они с Чунем в течение десяти минут прослушивали музыку, и заканчивались похвалами Се и предложением ему рисовых конфет в знак поощрения его хорошего поведения.

В этот момент, опуская руку в коробку с конфетами, Се всегда чувствовал страх. Ему почему-то казалось, что у него отвалится палец, упадет в коробку, и Чунь захлопнет ее прежде, чем Се успеет его достать.

Ом мани падме хум.

Несмотря на то что Се был неглупым ребенком, когда занятия начались, он не знал таких слов, как «промывание мозгов». Но он понимал, что Чунь пытался изменить его мысли, и занятия его пугали. Поэтому во время двухчасовых занятий Се научился раздваивать свое сознание. Оставаясь в настоящем ровно настолько, чтобы слышать пропагандистские речи Чуня и при необходимости реагировать на них, он стал пользоваться мантрой как щитом. Начатая мантра эхом звучала глубоко внутри, поднималась вверх, заглушая все посторонние шумы, слова, тревоги, и сохраняла его внутренний мир нетронутым.

Ом мани падме хум.

Постепенно он научился параллельно поддерживать два сознания.

– Угощайтесь, – теперь Чунь предложил конфеты профессору Ву.

– Да, благодарю вас, – произнес наставник Се, беря конфету. Декан факультета каллиграфии Ву в свои восемьдесят сохранил моложавость и здоровье, словно ему было на тридцать лет меньше. Молодость и довольство жизнью он не растерял благодаря своей работе. Он читал студентам лекции о духовной и психологической пользе каллиграфии и прочих искусств, о том, как она связана с историей и бесконечностью вселенной, как свободна от политики, даже если служит политическим целям, и что она обращена напрямую к лучшему, что есть в человеке.

– Изумительный вкус, – сказал Ву, кинув сладость в рот.

Чунь достал из коробочки вторую конфету для себя. При двух жующих мужчинах комната вскоре наполнилась тошнотворным запахом. Се с трудом подавил рвотный позыв.

– Ваше посещение студии большая честь для нас, – уважительно произнес Ву.

Се не хотелось рассказывать профессору Ву о прошлом. Лучше промолчать, чем рисковать. Над Се довлела кармическая ответственность. Любое привлечение внимания к себе, кроме успехов в рисовании, могло уничтожить все надежды на достижение цели. Но Ву был проницательный и мудрый. Он знал, что юноша скрывает страшную тайну, угнетающую его.

– Профессор Ву также говорил, что твоя работа завоевала первый приз в конкурсе выпускников, – произнес Чунь, пережевывая конфету. – Поздравляю.

Се кивнул, не поднимая глаз, словно смущенный похвалой.

– Благодарю вас.

– Ты по-прежнему доволен своими занятиями в институте искусств?

Вечный вопрос. Вечно неизменный ответ.

– Да, я всем очень доволен.

– Природа – замечательный предмет для постижения, – сказал Чунь.

– Рад, что вам нравится, – Се выбрал эту специализацию именно за ее нейтральность. Никого никогда нельзя обвинить в неблагонадежности за рисование гор, рек и облаков. А стихам, украшавшим его работы, были сотни лет.

Несмотря на то что прославление государства все еще поощрялось, за последнее десятилетие появились критически настроенные художники, которые даже имели успех. Наиболее экстремальные из них, создающие сексуально откровенные работы или открыто критикующие решения правительства, теперь признавались как часть китайского культурного истеблишмента и даже занимали посты в университетах. Но, несмотря на эти изменения, Се не мог позволить себе вызывать подозрения и воздерживался от политических намеков.

Или так лишь казалось.